В смерти – жизнь

Прибавьте еще туфли – именно такие, какие были на ней в тот злосчастный день, – и, хотя таких туфель, возможно, и «поступают в распродажу целые партии», можно смело считать, что вероятность превратилась в достоверность. Мелочь, которая сама по себе не могла служить установлению личности, становится, в совокупности с другими подробностями, неопровержимым доказательством Если же вдобавок еще и цветы на шляпке такие же, как у пропавшей без вести, то каких же вам еще доказательств? Достаточно и одного цветка, а если их, как и у той, тоже два, три или больше? Каждый новый цветок, увеличивающий счет совпадений, уже не прибавляет доказательства, а умножает их в сотни, тысячи раз. Обнаружим на покойнице еще такие же подвязки, как носила живая, – и поиски новых доказательств будут почти уж нелепостью. Но оказывается, что и пряжка на подвязках сдвинута так же, как совсем недавно сделала Мари. Теперь сомнение граничит уже с тупостью или притворством. А разговоры «L'Etoile», будто подобное суживание подвязок – дело само собой разумеющееся, свидетельствуют только об упрямстве и нежелании расстаться с собственным заблуждением. Ведь раз подвязка с пряжкой – резиновая, значит подобные переделки, как правило, не требуются. Вещам, которые растягиваются и сами принимают нужный размер, дополнительная подгонка требуется крайне редко. И если Мари пришлось суживать подвязки, то это – случай, конечно, по-своему беспрецедентный. Поэтому их вполне достаточно для ее опознания. Но на убитой не только оказались именно эти подвязки с исчезнувшей девицы или ее туфли, или ее цветы на шляпке, или такая же, как у нее, нога, такая же отметинка на руке, такие же рост и комплекция и та же внешность, а все вместе. Если бы и теперь редактор «L'Etoile» искренне сомневался в ее тождестве, то с ним И без специальной комиссии de lunatico inquirendo * все было бы ясно Он решил пуститься на обычные адвокатские каверзы, адвокаты же сами по большей части мыслят в духе казенной судейской логики. А я бы заметил, к слову сказать, что многие показания, которые суд не считает за доказательство вообще, являются для строгого ума лучшими изо всех возможных. Ибо суд, руководствуясь общими критериями оценки показаний, признанными и установленными раз и навсегда, старается не отклоняться с проторенного пути и не вникать в частные особенности каждого отдельного случая. И непоколебимая верность единому критерию в сочетании с нетерпимостью к не подходящим под общую мерку исключениям, безусловно, надежно обеспечивает достижение возможного максимума правды в течение длительного времени. Таким образом, в целом подобная практика мудра, но в отдельных случаях она же порождает вопиющие ошибки* .

Разделаться же с напраслиной, которую возвели на Бове, ничего не стоит. Вы уже постигли сущность этой превосходной личности. Романтически настроенный непоседа без царя в голове. Человек подобного склада всегда, стоит ему войти в раж, ведет себя донельзя подозрительно с точки зрения людей мнительных и недоброжелательных. Мосье Бове (как это следует из ваших заметок) имел личную беседу с редактором «L'Etoile» и кровно оскорбил последнего, осмелившись высказать мнение, что убитая, несмотря на теорию, созданную редактором, если смотреть на дело здраво, и есть Мари. «Он упорно твердит, – пишут газеты, – что эта убитая – Мари, но не может привести ни одного доказательства, кроме тех, что мы уже прокомментировали, столь же убедительного и для других». Так вот, помимо того, что более неопровержимого и «столь же убедительного и для других» доказательства, чем он уже привел, не требуется, можно возразить, что легко понять человека, который, будучи сам глубоко убежден в чем-то, не находит довода, который внушил бы его веру другим. Ведь, узнавая кого-нибудь, совершенно не отдаешь себе отчета о признаках, по которым узнал. Каждый из нас узнает своего соседа, но чаще всего вопрос почему застает нас врасплох. У редактора «L'Etoile» не было оснований негодовать на немотивированную уверенность мосье Бове.