В шторм

Но прежде чем расстаться с теплой койкой, мичман, снова охваченный набежавшим воспоминанием и в эту минуту особенно сильно пожалевший, что только что бывший сон не действительность, - совсем неожиданно проговорил с невольным вздохом:

- На берегу-то небось лучше жить, Кириллов?

- Что и говорить, Лександра Иваныч! - возбужденно отвечал молодой матрос, и лицо его оживилось улыбкой. - На сухопутье не в пример свободней... Одно слово: твердь. А тут, ваше благородие, с души рвет. Будь воля, сейчас бы ушел в деревню...

- Ушел бы? - усмехнулся мичман.

- Точно так, ваше благородие!

"И я бы сейчас уехал туда... в Засижье!" - подумал мичман.

И с невеселой усмешкой сказал вслух:

- Некуда вот только отсюда уйти, Кириллов, а?

- Оно точно, что некуда, ваше благородие. Кругом вода!

- А ты пока, братец, насчет чаю схлопочи. Чтобы горячий был.

- Есть, ваше благородие! Чай готов. Старший офицер уже кушают. Неспособно только пить при такой качке! - прибавил Кириллов и вышел из каюты, чтобы "схлопотать" насчет горячего чая "доброму барину", который очень хорошо обращался с своим вестовым и часто с ним "лясничал" по душе.

Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза матросами, проговорил с напускною шутливостью:

- Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!

И не без задора прибавил:

- А ты, Василей, уж и трусу, брат, празднуешь!

- То-то все думается... Как бы... Ишь, буря-то какая! - промолвил бледный от страха и тошноты матрос.

- А ты не думай, Вась!.. Чего бояться? Штурма так штурма. Небось справимся и со штурмой! - хвастливо говорил вестовой, повторяя слова мичмана.

И даже заставил себя засмеяться, хотя сам жестоко трусил.

II

Минут через десять, в течение которых молодому мичману пришлось принять самые невероятные, едва ли известные акробатам позы, чтобы, при совершении туалета, применять законы равновесия тел к собственной своей особе, Опольев, умытый и одетый, вышел из каюты.

В палубе было сыро, душно и пахло скверным, промозглым запахом непроветренного матросского жилья. Все люки были наглухо закрыты, и свежий воздух не проникал. Подвахтенные матросы большею частью сидели или лежали на палубе молчаливые и серьезные, изредка обмениваясь словами насчет "анафемской" погоды. Нескольких укачало. Примостившись у машинного люка, старый матрос Щербаков (он же и "образной", то есть заведующий корветским образом и исполняющий во время треб обязанности дьячка) тихим, монотонным голосом читал евангелие, и около чтеца сидела небольшая кучка матросов, слушавших чтение с напряженным вниманием и не столько понимая смысл славянского текста, сколько восхищаясь певучим, умиленным голосом чтеца и его торжественно-приподнятым тоном.

Ступать по палубе было трудно. Она словно вырывалась из-под ног, и нужно было особое искусство и уменье выбирать моменты, чтобы пройти по ней.

Кают-компания, обыкновенно в этот час оживленная сбором офицеров к чаю, теперь почти пуста. Почти все отлеживаются по каютам. Висячая большая лампа над привинченным к палубе обеденным столом раскачивается во все стороны под однообразный скрип переборок. Крепко принайтовленные (привязанные) библиотечный шкаф и фортепиано поскрипывают тоже. Сквозь закрытый стеклянный люк кают-компании доносится глухой гул ревущего ветра. Корвет вздрагивает кормой и всеми своими членами, и это вздрагивание ощущается внизу сильнее. Как-то мрачно и неприветливо в кают-компании, обыкновенно веселой и шумной!

Всегда резвая и забавная Лайка, неказистая на вид рыжая собачонка неизвестной породы, с кургузым хвостом, забежавшая случайно на корвет, когда он готовился к дальнему плаванию в кронштадтской гавани, и с тех пор оставшаяся на корвете под именем Лайки, данным ей матросами, - она теперь, забравшись в угол, по временам жалобно подвывает, беспомощно озираясь мутными глазами и, видимо, недоумевая, как бедняге приспособиться, чтобы не кататься по скользкой клеенке, которой обтянут пол кают-компании. Отсутствует, против обыкновения, и Лайкин приятель Васька, белый жирный кот артиллерийского офицера. Видно, и Ваську укачало.

Одетый в толстое драповое короткое пальто, на диване сидел лишь старший офицер, плотный, здоровый брюнет лет тридцати пяти, загорелый, серьезный и, видимо, возбужденный. Он осторожно держал в своей широкой бронзовой руке, мускулистой и волосатой, стакан с чаем без блюдечка и подносил его к своим густым черным усам, улавливая моменты, когда можно было хлебнуть, не проливши жидкости.

- Доброго здоровья, Алексей Николаич!

- Мое почтение, Александр Иваныч!

Придерживаясь за привинченную к полу скамейку около стола, мичман подошел к старшему офицеру, чтобы поздороваться, и чуть было не навалился на него.

- Говорят, за ночь засвежело, Алексей Николаич? - спросил молодой человек, присаживаясь на скамейку около дивана.

- Свежо-с! - коротко отрезал старший офицер.