В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть

– Я мечтаю о том прекрасном дне, когда мы с тобой сможем пройти по высокогорному плато в Салании. Над нашими головами будут петь фениксы, впереди откроется великолепный вид, как на картинах Максфилда Пэрриша. Мы дойдем с тобой до самого края обрыва, возьмемся за руки – и будем просто стоять и смотреть на расстилающийся перед нами пейзаж далекой-далекой галактики. А потом легко перелетим на соседний пик, чтобы понаблюдать, как над бирюзовым океаном восходит двойное солнце, рисуя невероятный, идеальный рассвет. Вот тогда-то мы и будем свободны…

Франсис не ответил, только устало улыбнулся и поцеловал меня.

– На что они там смотрят? – спросил наконец я. Он на минуту отошел, протиснулся через толпу у ограждения, перегнулся через него на пару секунд и вернулся ко мне.

– Всего-навсего на парочку медуз. Они прямо у стены гавани, тебе не разглядеть. Но мы-то уже таких видели!

Франсис мог провести весь день, наблюдая за медузами-корнеротами, и я – тоже. Но сейчас мы не сговариваясь обогнули толпу зевак, миновали разложенные для просушки сети и перешли на другую сторону бухты по совершенно не вписывающемуся в обстановку, однако все равно прекрасному Мосту Тысячелетия, стальные башенки которого сияли в лучах утреннего солнца. Впереди маячил паром на Бриксхэм, готовый сдать назад в водах внешней гавани.

– Большинство рассматривает виртуальную реальность как побег от жизни, – я бросил быстрый взгляд на оставшуюся позади толпу счастливчиков, все еще завороженных зрелищем, доступным им одним, и сощурился, пытаясь разглядеть в воде хотя бы что-то. Увы, не при таком свете. Я снова взглянул на Франсиса. Он ничего не заметил. И смотрел только вперед.

– Но для меня виртуальная реальность – способ вернуть себе возможность жить.

И снова выбор

Проигрыватель в моей старой спальне теперь крутил на повторе одну и ту же песню Арта Гарфанкела. Спустя три минуты пятьдесят семь секунд после того, как она начиналась, иголка отрывалась от поверхности, переползала к началу под шипение и потрескивание из динамика, опускалась на край пластинки и комнату снова заполняли звуки гобоя из вступления к «Bright Eyes».

Этот сингл (и великолепную фотографию Франсиса) я получил в утро возвращения домой. Он купил диск и отправил почтой сразу после нашего расставания на станции в Торки, которое прошло под аккомпанемент отчаянного свиста смотрителя. Тот все дул и дул в свисток, надеясь как можно быстрее избавиться хотя бы от одного из двух еретиков, так грубо нарушавших общественное спокойствие беспрестанным обменом воздушными поцелуями через окно постепенно набиравшего скорость поезда.

Фотографию Франсиса я поставил около проигрывателя на видном месте, объяснив матери, что горячий парень с обнаженной грудью на фото и есть отправитель пластинки, которая все крутилась и крутилась у меня в комнате. Достаточно громко, чтобы привлечь внимание. К тому же теперь каждый день два или три часа у меня уходило на телефонные разговоры все с тем же прекрасным золотоволосым юношей со снимка, и я старательно каждый раз это подчеркивал. По-моему, намеки яснее и представить сложно…

По моим расчетам, подобное поведение должно было дать маме понять: происходит нечто необычное, нужно разобраться. Однако, хотя мы много беседовали, она предпочитала об этом молчать.

К счастью, мама продержалась не слишком долго. Спустя три дня бесконечного истязания слуха Гарфанкелом она сдалась под натиском любопытства. Зная лишь один способ его удовлетворить, она подслушала один из наших с Франсисом телефонных разговоров.

Телефонов в доме было два: один в гостиной, второй – в комнате родителей. Я, как всегда, воспользовался им, чтобы беседа была хотя бы относительно уединенной. Мама, наверное, в тот момент сидела на длинном диване в гостиной, разрываясь от желания снять вторую трубку, – и в конце концов так и сделала, стараясь действовать очень тихо. Я тут же услышал на линии небольшое эхо, но, несмотря на это, продолжил ворковать с Франсисом – тактика не хуже и не лучше любой другой. Так продолжалось еще минут десять, потом мама отточенным движением положила трубку на рычаг и качество звука снова вернулось к стандартам, которые могли бы послужить предметом гордости телефонной компании. Спустя еще полчаса трубку наконец повесил и я. И отправился на бой.

Но мама ничего не сказала.

Она молчала почти сутки. А потом напала внезапно, когда мы были на кухне:

– Так это все значит, что теперь ты стал геем?

Бесчисленным детям, готовым раскрыть любящим родителям свой самый главный секрет, очень повезло: слово «гей» невозможно выкрикнуть с обвиняющей интонацией – мешает положение губ и нёба. Однако моя мама все же предприняла достойную попытку, которая исчерпала все ее силы, и мы замерли в молчании – ее лицо бледно, губы слегка разомкнуты, их уголки немного приподняты – еще минут на пять, пока я спокойно объяснял ситуацию. Я ждал этого момента, готовился к нему. Важно было, чтобы она поняла, и я вложил в старания всю душу.

Короткое «ясно» было мне ответом.