В сетях злосчастья

Это и были господа Взоркевичи; они поженились три года назад и арендовали имение Вжеционы. Сразу же подали ужин — блюдо прекрасной телятины с картофелем, и гости позабыли обо всех разговорах, занявшись едой. После ужина, за чаем, завязалась довольно сдержанная и неискренняя беседа, и вскоре все отправились на покой. Якуб и Шина ночевали в столовой. В этой большой комнате им приготовили постели на двух широких диванах. Якуб был весь под обаянием путевых впечатлений.

Он долго не мог уснуть. Подложив руки под голову, он лежал неподвижно на постели и смотрел в открытое окно; в непроницаемой тьме оно казалось серым прямоугольным пятном. Снаружи доносились шорохи и неясные звуки деревенской летней ночи, которые так располагают к мечтаниям, когда человек молод и всем своим существом страстно хочет жить. Поездка эта после всех перенесенных в Варшаве несчастий была для Улевича чем-то совсем новым и восхитительным. Он заснул, погруженный в несбыточные, сумбурные мечты, охваченный пылкими неясными желаниями, которые являются как бы ощутимыми признаками духовного роста человека.

Взоркевичи с необыкновенным радушием предложили Якубу погостить у них столько, сколько ему вздумается. Шина на следующий вечер отправился один обратно в Скакавки.

Не успел он уехать, как Кубусь загрустил по холостяцкой жизни, к которой успел привыкнуть, живя у Валерия. Во Вжеционах ему приходилось стеснять себя и даже с притворно любезной улыбкой переносить заигрывания хозяйки дома. Это была очень несчастная женщина, как, впрочем, и большинство шляхтянок в той местности. Они, бедняжки, подражают светским дамам, ничего не делают и томятся, как затворницы гаремов, потому что не пользуются никакими развлечениями, которые для подлинных светских дам составляют главный смысл жизни. Сам Взоркевич не бывал даже у ближайших соседей и у себя никого не принимал, как и все его соседи. Он пахал, сеял, молотил и говорить мог только о сеялках, молотилках, вальцовках, мотыгах, конных граблях, жеребятах, тельных коровах и т. д. Пани Наталью все это не занимало. Она часами просиживала у окна и смотрела вдаль. Сидела она, заложив ногу на ногу, так, что видны были ее чулки (обычно спущенные) и колени. Она любила, игриво раскинувшись, валяться на диване или в шезлонге. Ее супруг, от которого, по

6*

83

его словам, пахло ветром, а на самом деле потом и конским навозом, уверял с некоторой иронией, что этот шезлонг она заказала с целью свести с ума своими смелыми позами местного ксендза, человека аскетического образа жизни, единственного мужчину, на котором она могла каждое воскресенье проверять обольстительное действие своих столь откровенно спущенных чулок. С появлением Улевича пани Наталья окончательно оставила в покое целомудренного ксендза. По мере того как возрастало кокетство дамы, Куба терял к ней всякую симпатию. Он жаждал деревенской тишины и покоя, душевных бесед и усиленно избегал всяких волнений, а она тянула его в затхлый мирок, в котором все было смешной пародией на испорченные городские нравы. Взоркевич чуть свет спокойно уезжал на жатву и забирал с собой всех своих слуг до последней горничной включительно. В усадьбе оставались только они вдвоем. Очевидно, жара до крайнего предела возбуждала чувственность пани Натальи, ибо она иной раз совсем не отдавала себе отчета в своих поступках. Она надевала такие прозрачные и открытые платья, что Кубе в конце концов опротивели ее прыщеватая спина и некрасивые плечи. Уже через неделю ему неудержимо захотелось сбежать оттуда. Он даже подумать боялся, что легкомысленные туалеты пани Взоркевич могут лишить его самообладания, и не хотел таким низменным способом обмануть доверие двоюродного брата. Куба стал обдумывать план бегства, а тут как раз подоспел день отпущения грехов в соседнем приходе, самый торжественный праздник в это время года во всей округе. Этот праздник приходился в самый разгар жатвы и для измученных тяжелым трудом людей являлся поэтому настоящим днем отдыха и веселья. Это был праздник обожженных солнцем батраков, которые уже много дней работали не разгибая спины, праздник бедноты, которая, заработав несколько злотых, могла хоть раз в году повеселиться напропалую. В этот день с самого рассвета во всех деревушках, на всех дорогах, тропинках и межах слышны были музыка и пение. Среди тихих полей, немых лугов и пастбищ двигались пестрые толпы людей и звенело эхо литаний.