— Нет. Один только Безбородко, ваше высочество… Да и то граф-дипломат не решился прямо оспаривать мнение государыни. Он, знаете ли, начал вокруг да около… Коснулся прошлого вашей русской истории… Поставил вопрос: воля монаршая должна ли считаться с тем, что народ весь много лет почитает наследником именно ваше высочество, как единственного сына и старшего в роде?.. Не будет ли это мнение вредить и государю, помимо прямого наследника принявшему власть?..
— Конечно, будет! Все возмутятся…
— Он того не утверждал, а высказал опасение. Но императрица нашла противные доводы. Хотя и смягчилась сразу. Тогда уж граф поставил последний свой вопрос. Он указал, что в деле, кроме нации, государыни и вас, сир, есть ещё одно лицо, и согласие такового необходимо, чтобы…
— Александр?! — неожиданно ликующим кликом вырвалось из сдавленной отчаянием груди Павла. — Он не допустит… он согласия не даст… сын не предаст меня… он!.. Ещё все хорошо… Как я не подумал сам?.. Какой умный этот хохол… Он вспомнил?.. Молодец, Безбородко, молодец!
И Павел даже покивал кому-то ласково, приветливо в пространство за окном комнаты, словно там видел кого-то.
Эстергази насупился. Не затем он пришёл сюда, чтобы слышать похвалы другим.
— Ваше высочество ещё не дослушали меня… Граф только поставил вопрос… И тут же заранее допустил, что согласие будет получено… Что тогда и дело определяется… А если согласен ваш сын, то, конечно, и народ поймёт, что были причины для замены порядка наследования… для устранения вашего высочества… Словом, он согласился тоже, но поиграл сперва в бескорыстие и по пути дал умный совет о предварительном соглашении с предполагаемым наследником, сыном вашего высочества… Вот как, по-моему, дело обстоит…
Опять потемнел и съёжился бедный, больной духом и телом человек, которого наглый хитрец словно нарочно кидал то на вершину надежд, то в бездну отчаянья.
— Да-а! Вот как? — глухо протянул Павел. — Конечно, она сделает, чего захочет… Родителя моего… государя… успели ведь они… Так что уж со мной?.. Да… да…
Постарело лицо, посерело как-то; нижняя, и без того всегда оттопыренная губа сейчас совсем отвисла, как у дряхлого старика. Сидит, молчит.
Эстергази с нетерпением поглядел на красивые часы, стоящие на камине: время идёт. Некогда заниматься размышлениями.
— Что же вы теперь думаете предпринять, ваше высочество? — сразу, нагло задаёт ему предательский вопрос загадочный гость. Теперь, когда весть об устранении сказана, даже Павлу может прийти на ум: «Зачем же явился сюда переносчик тайных вестей? Вызнать что-нибудь, подбить на крайний шаг или предложить участие в каком-нибудь заговоре?»
Но Павел сейчас ни о чём не может думать, ничего не способен ясно соображать. Он чувствует боль в голове, огонь в груди, негодование и ярость в сердце.
С искажённым лицом, с лёгкой пеной в углах губ он подымается, крикливо начинает:
— Что предпринять? Теперь?.. Я, конечно… хочу крикнуть… всему миру…
Неожиданно какой-то шум послышался за дверью, ведущей в соседний покой цесаревича и его супруги. Сильно, отрывисто прозвучал удар, другой.
Павел осёкся, оборвал речь на полуслове, как будто электрический ток пронизал его мозг и вернул ему сознание.
Эстергази тоже вздрогнул и насторожился. Они не вдвоём?! Там стоит, слушает их кто-то… Но кто?
— Простите, граф! — приветливо, ласково даже заговорил Павел. — Вы не волнуйтесь… Сейчас я объясню… Вы вот спросили, что я думаю делать? А я в таком состоянии, что и мыслей собрать не могу… Но помимо того, в столь важных делах я бы и ответить вам ничего не мог без… без совета с одним самым близким мне человеком… с моей… женой… И ещё с одною особой… Я их просил быть наготове и прийти сюда при вас, предвидя, что разговор будет о важных вещах… И вот они дают знак. Вы позволите, граф?..
— О, ваше высочество… Это такая честь для меня!.. Подобное доверие… Я старый солдат! Но я француз и сумею ценить…
Дамы между тем уже вошли по знаку Павла. Они были в утренних лёгких костюмах, и обе кутались в шали, как от свежести в покоях, так и для большего соблюдения приличий. Полный туалет, сделанный так рано, мог бы вызвать подозрение в горничных… А прислуга — лучший род почты между дворами, как знала великая княгиня, и потому явилась почти совсем неглиже.
Нелидова, вторая «особа», о которой говорил Павел, казалась совсем маленькой, невзрачной в таком же утреннем пеньюаре. Белый цвет особенно подчёркивал смуглость её лица и шеи, ещё не покрытых слоем притираний, как то принято делать для всех появлений при дворе.
Галантные поклоны, поцелуй руки — и все заняли места у горящего камина, куда невольно жался Павел, положительно дрожащий от нервного озноба, как в лихорадочном припадке.
В коротких словах изложил Эстергази всё, что слышал уже Павел, и так же нагло повторил свой бестактный вопрос:
— Что намерен его высочество предпринять теперь? Может быть, по старой памяти я бы оказался пригодным чем-нибудь при этом? — для более спокойных и рассудительных дам пояснил своё любопытство лукавый «старый солдат».