"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

========== Пролог ==========

Не печалься, мой друг, мы погибли.

Быть может напрасно отказавшись мельчить

И играть с Пустотой в “что-почём”.

………………………………………………

Не печалься, мой друг,

Мы счастливцы с тобою:

В самом пекле бессмысленных лет.

(Оргия Праведников)

Пустыня. Ветра вечный вой,

Дюн череда уходит вдаль.

Не сладить Вечности с тобой;

Ты ускользнешь

Как ветер, как вода,

Как пламя, что в руках не удержать,

Уйдешь от Вечности по лезвию ножа

Как вдаль уходит дюн чреда,

В пустыню, в ветра вечный вой,

В круговорот сквозьвековой.

И так недолог путь земной,

Ты юн как солнце, ветер, смерть,

Ты с Вечностью вступаешь в бой.

В зрачки, в глаза

Судеб способен ты смотреть.

Простившись с жизнью, отправляясь в путь,

С которого не сбиться, не свернуть.

Хоть твой недолог путь земной -

Ты с Вечностью вступаешь в бой,

Права на смерть оставив за собой.

***

Колесо вращается. Полный оборот, от рождения через жизнь к смерти, и снова рождение, и снова жизнь.

Колесо вращается.

Оно может так и остаться колесом, вращаться и вращаться сквозь кальпы и кальпы. Колесо даже хочет остаться колесом. Но из колеса можно вырасти, как из коротких штанишек, песочных куличиков и принципа “око за око”. Некоторые могут превратить колесо в спираль, также крутящуюся, но имеющую выход. Изменяющуюся и изменяющую.

Но сколько же ловушек на этом пути! И Вечность, застывшая бессмертием Вечность - одна из самых страшных и самых соблазнительных. Бессмертие - отрицательная кривизна, отделяющая “здесь и сейчас” от мира, где нет ни “здесь”, ни “сейчас”.

========== 1. Зов ==========

Танжер, наши дни

Ева

Одиночество пахнет вечерними сумерками, затхлой пылью старых книжных корешков, листочками, засохшими меж пожелтевших страниц. Одиночество пахнет округло-женственным корпусом лютни - его лютни, высушенным деревом кокоболо, Dalbergia retusa, струнами этой лютни, которые никогда уже не зазвучат. Только и остается, что перекатывать на языке названия этого дерева - “гренадильо”, “намбар”, “пало сандо”. Но названия не поют так, как умела петь лютня в тонких пальцах Адама.

Одиночество пахнет пищей, которую теперь не с кем разделить, сытным кровяным ароматом, от которого кружится голова. Ева садится на низкий табурет - инкрустация драгоценными породами дерева и перламутром, 18-й век, - подносит к губам крошечную рюмочку - богемское хрустальное стекло баккара, первая половина 19-го, - и смотрит, не отрываясь, на сероватый холодный металл на столике перед собой. Здравствуй, Адам… Их тела не подвержены разложению, как не подвержены смерти. Их тела возмутительно вечны, и это наихудшее из проклятий. Одиночество пахнет сумерками, а вечное одиночество, сужденное ей, пахнет лунным холодным светом. Там, на большом лимонном диске - темная тень, и Еве не хочется думать, что это тот самый Лунный заяц, нефритовым пестом толкущий снадобье бессмертия в агатовой ступке. Она ненавидит этого зайца. Она, принадлежащая к породе обреченных на бессмертие. Ева вспоминает, как…

…Адам лежал неподвижно, во всем сиянии своей лунной красоты, и черные пушистые пряди у лба чуть шевелил ночной сквозняк, залетевший в стрельчатое окно. Ева касалась пальцами его лба, холодного как и всегда, холодного неразличимым в жизни и смерти холодом, отличающим породу существ, к которой принадлежат и они с Адамом.

Ева встает, заботливо укладывая металлический сосуд в сумку. Ей кажется, что ноги сами выносят ее из комнаты, она почти плывет над узкими неровными ступеньками, сбегающими в овраг улочки, она почти летит над камнями мостовой, не замечая мрачных оборванцев, шепчущих изо всех закоулков “Эй, у меня есть то, что тебе нужно”. Она летит, не разбирая дороги, к дому, который показал ей верный Билаль.

- Мне нужна Харуна, - как и в тот, прошлый раз, говорит Ева встретившему ею немому мальчишке. У мальчишки каштановые матовые волосы, не отражающие света, и зеленовато-карие большие глаза. Мальчишка похож на пикси, неизвестно как попавшего в мир людей; мальчишка бледен, и вид у него болезненный. Он отрицательно качает головой, но пропускает Еву внутрь, а сам скрывается в полутьме низкой комнатки, нырнув в какую-то нору-коридор, которых в таких жилищах бывает несметное множество. Мальчишка чем-то похож на того умирающего, у ложа которого сидел Адам - не теперешний Адам, а тот, которого она когда-то обратила, юный музыкант, встреченный ею в почти опустевшем чумном Лондоне столетия назад. Ева до сих пор помнит вкус его крови - той, особенной крови, которая делает человека способным воспринять бессмертие. Благословение, оборачивающееся проклятьем - право, лучше было бы ему тогда остаться и умереть от чумы, как умерли многие тысячи лондонцев. Смерть для существ их породы - это вечный сон, блуждание во мраке, в сравнении с которым даже Дантов ад может показаться Диснейлендом.