В рабстве у бога

Если это так, то передо мной открывалась страшная перспектива. Я едва не взвыл от отчаяния. Со временем в глазах людей я неминуемо превращусь в изгоя. Как бы я не таился, как бы не старался обойтись в повседневной жизни без всяких штучек-дрючек, которыми пользовались Калиостро, Григорий Распутин, Алистер Кроули и прочая потерявшая стыд и срам колдовская братия, нагло смешивающая две ипостаси и водящая за нос простодушную публику, меня в конце концов выведут на чистую воду. Это не нами выдумано, это завещали предки: в человеческом обличьи будь человеком, в древнем — верным и храбрым хранителем. Но смешивать оба воплощения — беда!

Вот радость давить телепатическими щелчками блох, клопов, тараканов и в конце концов обнаружить, что твои сослуживцы и родные косо поглядывают на тебя, когда двери начинают распахиваться перед тобой сами по себе; шоферы автобусов — и машинисты электричек! — будут ждать, пока ты не войдешь в салон. Нерадостная участь прослыть колдуном, чернокнижником, оборотнем. Одним словом, выродком… Сколько их, киношных, литературных, бродит по земле. Утверждаю как профессионал — реальных немного. Единицы! Но они есть, заложившие души Мирам возмездия. Конечно, все эти христопродавцы на учете, сонм хранителей не дает им развернуться.

Теперь то же испытание предстояло мне. Я не имел права выдать себя взглядом, поджигающим на расстоянии, ни словом, пробивающим любую стену, ни мановением руки, способным вызвать локальное сотрясение. По молчаливому уговору, существующему в среде хранителей, мне следовало покинуть человеческое сообщество, но как я мог бросить на произвол судьбы семью, двух своих сыновей!

Теперь и до Василь Васильевича дошло сказанное Каллиопой. Лицо его обратилось в маску. Глаза странным образом запали в череп и тускло смотрели на мир из провалившихся глазниц. Руки обрели сходство с кистями скелета. Это было жуткое зрелище — он словно воочию увидал тот миг, когда перст судьбы вырвал его из сонмища фавнов, нимф, сатиров и леших и наградил неповторимо долгой жизнью. Он единственный, кто сохранился до нашего времени. Все мы — Каллиопа, Георгий, я сам — молодая поросль, каждому из нас предназначение открывалось внезапно, оглушительно, во сне. Я, например, ввел в наш круг Георгия, потомка линии громовержцев-воителей. Видели бы вы его глаза, когда он услышал мое признание, что я и есть Серый волк!.. Но об этом позже…

Между тем наш меченосец занялся банькой. Под пьяный треп деда Петряя Георгий вымыл парную, предбанник, натаскал воды в металлическую бочку, установленную на крыше сруба — каждый раз, когда мы уезжали, Петряй ломал насос.

Наконец наступил решающий момент. Я несколько раз, опившись противным сладковатым отваром, перекувырнулся через голову, потом высоко подпрыгнул Каллиопа, принявшая свой истинный облик прадочери Афродиты, подловила меня на излете, и на траву я уже пал человеком. Мягко опустился на ноги, встряхнул головой, глянул в зеркало в предбаннике. Я был тот же самый, что и до посещения Волковойни. Лицо, фигура, седина в волосах, только душе было тесно и душно под трехслойной немыслимой оболочкой.

Потом мы вчетвером парились до обеда, после чего Георгий и Доротея начали собираться домой. Отговаривать я их не стал — Каллиопа-Вероника уже откровенно брала мужа за руку, ненароком прижималась к нему. Я невольно, с некоторой долей стыдливости загадал, где они займутся любовью: по дороге, в родном Снове или отправятся на колдовской, расположенный в тропиках остров Гаваики, где у Георгия был устроен роскошный дворец, доставшийся ему в наследство от Ронго-громовержца, когда-то творившего свою волю на просторах Тихого океана. Там он обычно превращался в жуткое, мохнатое, длиннорукое чудовище. В этом обличьи он почему-то особенно мил Каллиопе.

Вслед за ними и Василь Васильевич отправился на машине домой. Приглашал и меня, но я отказался. До утра не хотелось трогаться с места, сил не было, места себе не мог найти.

До самой темноты я просидел на берегу Нерли возле припахивающего дымком, угасшего костерка и с волчьей печалью вглядывался в звездный купол, что накрыл присмиревшую землю, леса поодаль, заплутавшую в пойме калязинскую колокольню, чей угольный силуэт долго мрачнел на фоне ясного, угасающего неба.

Вокруг было тихо, только, чуть позванивая, поплескивала на песок река, в лесу что-то глухо и протяжно чмокало. Наливались спелостью звезды…