В провинции

— Тогда вы, должно быть, видели новую картину Суходольского? Она была выставлена в прошлом году и, говорят, очень хороша.

— А, картина Суходольского! Видел, видел, но не нашел в ней ничего особенного.

И снова он не знал, о чем говорит.

— Считается, что Суходольский отлично изображает лошадей. Верно ли это, как вы находите?

— О да, сударь, лошадей он изображает отлично, необыкновенные лошади! Ах, кстати, о лошадях, я был на представлении «Вечного жида», и, можете себе представить, там на сцену выводят живую лошадь!

— Лошадь на сцену! — воскликнула Неменская.

— Лошадь, — повторил Александр, — большую белую, а на ней въезжают Роза и Бланка, ну те, знаете, что в этой пьесе…

— Вот чему я искренне завидую, — заметил Болеслав. — Тому, что вы побывали в варшавском театре. Наверно, вы видели и известную драму З., которая с таким успехом шла прошлым летом?

— Да, видел, но что драма! Поверьте, нет зрелища приятнее, чем балет. Вот где есть на что посмотреть! Какие декорации — одни изображают горы, другие лес, на третьих дворец с садами и фонтанами, а среди всего этого порхают балерины, в воздушных разноцветных костюмах, сбегаются, разбегаются, кружатся в хороводе, ну прямо как бабочки на лугу, а потом одна из них выбегает вперед и танцует… Ах, ножкой она, кажется, не касается земли, театр так и дрожит от аплодисментов! Я полжизни готов просидеть в балете!

— А с другой половиною что бы вы сделали? — улыбнулся Болеслав, которого позабавил восторг, с каким юноша рассказывал о балете.

— Я провел бы ее в Неменке, — смело ответил Александр с низким поклоном в сторону дам.

Неменская и Болеслав рассмеялись, но Винцуня густо покраснела.

— Вы так хвалите балет, — заметил Топольский, — но я, хоть балета никогда не видел, думаю, что гораздо охотнее ходил бы на драматические представления или на хорошие комедии. Скажем, Фредро…

— А, комедии Фредро! Видел я и комедию, как раз давали «Евреев»…

— Мой дорогой, зачем же украшать Фредро жемчужинами из чужой короны, — шутливо возразил Болеслав, — «Евреев» написал Коженевский, и это одна из его лучших вещей.

— Верно! Я ошибся! Это была комедия Коженевского! — воскликнул Александр, хлопнув себя по лбу, а во взгляде, которым он смерил Болеслава, можно было прочитать неприятное удивление. — Скажите на милость, — спросил он иронически, — нет ли у вас случайно ковра-самолета, на котором человек в одно мгновение может перенестись в другую страну и тут же вернуться обратно, а заодно и шапки-невидимки, скрывающей его от людских глаз?

— Честное слово, нету, — со смехом отвечал Болеслав, — не то я охотно ссудил бы вас ими, чтобы вы могли днем бывать на балете в Варшаве, а вечером ужинать в Адамполе. Но почему вам пришло в голову видеть во мне волшебника?

— Потому что я не понимаю, как можно, ни разу не побывав в Варшаве, знать все, что там делается.

— Ах, так вы подозревали, что я сам втайне пользуюсь чудесным ковров и шапкой-невидимкой! — еще громче рассмеялся Болеслав. — Нет, дорогой, мой ковер — это газета, а шапка-невидимка — это моя спальня, где я, покончив с хозяйственными делами, уединяюсь и читаю по вечерам. Видите ли, — прибавил он более серьезным тоном, — с тех пор как изобретено книгопечатание и стала действовать почта, мы, деревенские жители, хоть и не путешествуем, тоже имеем возможность узнавать, что творится на белом свете, и получать от этого удовольствие да и какую-то умственную пищу.

Подали чай, и разговор принял другое направление. Воспользовавшись минутой, когда Неменская рассказывала Александру о своих отношениях с соседями, а тот, казалось, внимательно слушал ее, Болеслав подошел к Винцуне.

— Что с вами сегодня? — спросил он вполголоса. — Что-то вы бледны и невеселы.

Девушка подняла на него глаза, и впрямь невеселые, затуманенные.

— Нет, ничего, — прошептала она чуть слышно, а в глазах у нее было такое странное, неизъяснимое жалобное выражение, что Болеслав побледнел. С минуту он приглядывался к ней, и его взгляд был полон любви и почти отцовской заботы.

— Вы, надеюсь, сказали бы мне, если б вас что-то мучило, правда? — тихо проговорил он.

Винцуня потупилась и не отвечала, а Болеслав продолжал:

— Ты ведь знаешь, мое солнышко, что для меня все темнеет вокруг, когда ты перестаешь улыбаться. Не удивляйся же, что твоя грусть меня пугает и я расспрашиваю о причинах.

— Я не грущу, — ответила Винцуня, — вам это просто кажется! — и, сделав над собой усилие, громко рассмеялась, но в ее смехе прозвучала фальшивая нотка.

Александр слушал рассказы Неменской одним ухом, его внимание было поглощено тихой беседой между женихом и невестой; он искоса все поглядывал в их сторону, краснел, хмурил брови и, как только Неменская замолчала, тут же обратился к Винцуне:

— Я видел в соседней комнате фортепьяно, вы, наверно, играете? Могу ли я просить вас?..

— О, я играю так плохо, — смущенно отвечала Винцуня.

— Но я слышала от пани Сянковской, — вмешалась тетушка, — что вы, пан Александр, прекрасно поете. Окажите же любезность, доставьте нам это удовольствие.