В преддверии Нулевой Мировой войны

Поднявшийся с утра северный ветер стремительно гнал по низкому, уже осеннему небу потемневшие от впитанной влаги тучи, но светило сияло еще по-летнему. Лихорадочно блестел лес штыков двух гвардейских батальонов. Солдаты в зеленых мундирах — преображенцы и в синих — семеновцы, несколькими рядами окружили место казни. За их плотными рядами стояла пестрая толпа москвичей, в угрюмом молчании ожидая начало казни. Отдельно стояла группка экзотически одетых иностранных послов, царь их пригласил особо. Приговоренные к казни заполнили самый центр злополучного холма. Многие лежали, не в силах стоять после многодневных пыток, у иных хватало сил перешучиваться с будущими катами и толпой москвичей. На исхудалых телах грязные исподние рубахи в пятнах, подозрительно похожие на подсохшую кровь. Попы в черных рясах мелькают среди приговоренных, торопятся дать отпущение грехов, облегчить последние минуты… Возле деревянного постамента с десятью плахами прогуливаются палачи, солнце бросает искры от остро заточенные топоры в руках. Для одновременной казни такого большого числа приговоренных, пришлось собрать заплечных дел мастеров со всей Москвы и окрестных городов. В красных рубахах, часто самой заурядной внешности, на улице встретишь и не обратишь внимание. Для палачей это всего лишь повседневная работа. Группа приближенных к царю людей скучает у самых плах.

Наконец на холм въехала карета с царем, остановилась. Из нее вылез Петр, круглое лицо пятнисто-багровое. За ним чертом выскочил верный Меньшиков. Оглянувшись на осужденных, царь подошел к вельможам и соратникам. Присел на специально привезенный стул, позади устроился верный фаворит. Несмотря на внешнее следование за принесенными мастерградцами обычаями, внутри Петр был все такой-же человек семнадцатого века, жестокий и мстительный. Собственными руками в той истории, какую знали попаданцы, рубивший врагам головы. Тем более таким, как стрельцы, представлявшие для него постоянную угрозу. Прошлый стрелецкий бунт 1682 г., когда на глазах малолетнего царя обезумевшая толпа растерзала его приверженцев и родственников-Нарышкиных, каленым железом впечатался в сознание юного самодержца.

Царь небрежно махнул рукой. Барабанная дробь разорвало утро в клочья, установилась пронзительная тишина. Несколько писарей поднялись на заранее поставленные в разных местах лавки. Принялись вразнобой зачитывать вины и приговор бунтовщиков, народ безмолвствовал, осужденные тоже. Слишком многое им пришлось пережить за месяцы следствия и пыток. Внимали стрельцы приговору с ужасающим безразличием, лучше ужасный конец чем ужас без конца.

Первые десять осужденных, подталкиваемых крепкими, зверовидными помощниками палачей, подвели к эшафоту. Опустившись на колени, стрельцы положили головы на плахи. Барабанная дробь! Умолкла! Перехваченные двумя руками топоры взлетели к небу. Короткие выдохи, какие вырываются у мясников, разделывающих свиную тушу. Пронзительно свистнул разорванный воздух и головы несчастных с глухим треском упали, покатились по эшафоту, заливая свежеструганные доски алым. За ними сползли на эшафот фонтанирующее кровью тела. Толпа разом ахнула, колыхнулась, сдерживаемая солдатами. Вразнобой истошно заголосили, запричитали бабы. Гневные пятна забродили по лицу царя Петра, длинные руки изо всех сил вцепились в подлокотники. В глазах застыла смерть.

Несколько раз менялись несчастные у плах, когда один из стрельцов, видимо не слишком сильно поломанный палачами, зашел на усеянный кровавыми лужами эшафот. По дороге пнул отрубленную голову так что она слетела с постамента под ноги царю и коротко хохотнул. Смотрит весело, вызывающе. Петр вздрогнул и поднял руку. Взглянул с удивлением. Казнь приостановилась.

— Кто ты стрелец и чему смеешься? — спросил он хрипловато.

— Зовусь Иван Орлов, полуполковник стрелецкий. А весел я пока живой, помру перестану!

— Не боишься смерти? — удивился царь.

— А я жил по пословице: «Живешь — не оглядывайся, помрешь — не трясись.» Жаль только вражин Руси мало порубил! — ответил стрелец и белозубо и беззаботно улыбнулся.

Впервые за долгое утро в лице Петра мелькнуло нечто человеческое. Он поднялся во весь свой гигантский для семнадцатого века рост:

— Не просишь помилования? Так получай его непрошенное!