В поте лица своего

— Ну все, земляк, поехали до хаты… Ты не подкинешь меня к горкому? С Колесовым хочу повидаться.

— Попрощаться?.. Или поздороваться?

Сразу, мгновенно, понял меня. Ударил по плечу медвежьей лапой, расхохотался.

— Ты, земляк, хитрющая, образно говоря, людына!.. Чудак он, этот Булатов… Пьет чай, а пузо холодное. Меня, понимаешь, меня, сорок лет жившего душа в душу с Солнечной, он хотел разлучить с ней! Да разве ему это по силам? Мы же с ней по гроб жизни, как говорится. И даже после жизни я рядом останусь. Напишу завещание, чтоб похоронили на старом кладбище, поближе к горе, среди тех, с кем начинал добывать магнитную руду, с кем переделывал мир.

— Тихон Николаевич, — сказал я, — о чем ты говоришь в такой день? Живи! О жизни думай.

— Верно, Саня!

Вернулся я в гостиницу и принялся за письмо Колокольникова. Действительно, написано кровью сердца. Подкреплено документами. Ах, Булатов, Булатов! Что ты наделал, старче!

Стою на командном мостике первой разливочной машины и неотрывно смотрю, как нестерпимо жаркая молочно-розовая струя чугуна льется из ковша в конвейерные, медленно движущиеся мульды, выбеленные изнутри известью.

Металл хорош во всех видах и формах: нагретый до тысячи градусов, жидкий, твердеющий, в слитках, в бронелистах, швеллерных балках, раскаленных добела, покрытый окалиной и отшлифованный до зеркального блеска. И даже вот такой, в виде овальных, шершавых со всех сторон, пепельного цвета теплых чушек, он тоже приятен…

Стою, любуюсь движущимися по конвейеру чушками: одна еще чисто белая, другая пунцовая, третья оранжевая, четвертая красная, пятая как темная вишня, шестая бурая, седьмая сизая, с огненно-живыми пятнами, восьмая еще горячая, но уже сплошь темная. И над этой радугой курится банный, с душком распаренных березовых веников пар. Чушки с мелодичным звоном падают с конвейера на железное дно платформы.

Для моего уха металл и в спокойном состоянии звенит, поет, гудит, стонет. Мне он охотно рассказывает на своем языке, откуда родом, на каком заводе и какими руками сделан, для чего предназначен и сколько ему жить. Все мои дела, какие пришлось делать в жизни, связаны с металлом.

Так я увлекся картиной перевоплощения металла из одного состояния в другое, что не заметил, когда появился около меня какой-то человек. Услышал его голос:

— Здравствуйте, товарищ начальник!

Отрываю взгляд от чушек и вижу перед собой высоченного, широкоплечего, грудастого, плотного, в почтенных годах мужика — Леонида Крамаренко. С первого взгляда узнал его, хотя давненько не видел. Такой человечище не забывается. Друг! Мой рабочий соратник по первой и всем последующим пятилеткам. Знаменитый горновой, вдохнувший огонь в первую, в самую первую нашу домну. Историческая личность. Кавалер всех трудовых орденов и медалей. Почетный гражданин города. Свадебный генерал на юбилейных вечерах. Неизменный член президиума торжественных заседаний. Бывший комсомолец Ленька, Леша. Когда-то мы подписывали с ним договор о социалистическом соревновании, обещая друг другу помогать — я ему на домне, а он мне на паровозе и на горячих путях.

— Здорово, Леня! — Я закричал так, что вспугнул стаю галок, нашедших себе приют под теплой крышей разливочных машин.

— Здравствуйте, товарищ начальник, если не шутите.

— Какой я для тебя начальник, барбос ты этакий! Как твой язык повернулся брякнуть этакое?

— Всякого Якова назови начальником — не ошибешься… Любим командовать друг другом. Ты мной, я тобой, отец сыном, мать дочерью, муж женой, жена мужем. Чего нос воротишь? Не по душе слова? Вот и хорошо? Я рад, что не угодил начальству.

— Леня, хватит тебе дурака валять!

— Мое это прямое дело сейчас — дурака валять и языком груши с дубов околачивать. Истратил серьезные слова. Переделал все серьезные дела. Глупостями теперь положено заниматься. Вот я и стараюсь…

Слова его вроде бы действительно не впритык с умом, но на веселом лице и в веселых глазах прямо-таки светятся ум, дерзость и гордость. Разыгрывает меня Леня. Ладно, пусть развлекается, и я в меру своих сил помогу ему.

— Федя передал мой привет?

— Было такое дело. А Федя сообщил тебе, как я в дураки был зачислен?

— Нет. Сказал, что ты сам все расскажешь.

— Расскажу! Меня, друг, турнули на пенсию. Машины вот сдаю и готовлюсь в своей домашней берлоге собственную лапу сосать.

— Тебя? На пенсию? Ты же неизносимый доменщик. Смолоду огнем заколдованный. Законсервированный силач. Долгожитель. До конца двадцатого столетия будешь работать и жить!

Еще больше развеселился Леонид. Обнял меня, даже чмокнул в щеку.

— Был ты, Саня, моим другом, другом и остался. Вся моя душа перед тобой нараспашку.

— Ну, раз так, давай выкладывай, как это тебя, Прометея, преждевременно отстранили от доменного огня.

— Такова воля всевышнего…

— С какой должности тебя посылают на пенсию?

— Отсюда, с разливочных машин.

— Но ты же доменщик. Как попал сюда?

— Вызвал директор, стал уговаривать возглавить безобразно отстающий участок. Прямо-таки золотые горы посулил.

— И ты соблазнился?