В полночь упадет звезда

Родным она не сказала о вчерашнем ни слова – язык не поворачивался. Как о таком расскажешь? Но от необходимости ждать, пока все неизбежно откроется само, опускались руки и кусок не лез в горло. Бабка даже спросила, не заболела ли она. Горыня молча потрясла головой.

Она еще не закончила с дровами, когда в воротах появились три волчеярских мужика, из числа уважаемых большаков. Увидев Горыню с топором в руке, переменились в лице и отступили, ничего не сказав.

Вздохнув, Горыня пошла в избу. Судьба придет – за печкой найдет.

– Батюшка, там пришли к тебе, – сказала она, кладя топор под лавку у двери. – Почай, Сухарь и Домыч.

– Так чего не заходят, раз пришли?

– Они сами не зайдут. Выйди к ним.

– Да куда я пойду в такой холод? Скажи им, чтобы заходили, дома я.

– Не пойдут сами, – повторила Горыня, догадываясь, что мужики поостерегутся подходить к ней близко, пока не выяснилось, совсем дылда сбесилась и на всех подряд кидается, или как. – Выйди.

– Вот же девка бестолковая! – ворча, Ракитан взял кожух и стал искать шапку. – Гостей в дом позвать не может! Непременно надо отца старого тревожить, на холод гнать… Вот наказала меня Недоля…

Горыня села у печки. К отцовскому ворчанию и мелким попрекам она давным-давно привыкла и пропускала мимо ушей, а тем более сегодня. Сейчас он еще не так разворчится! Но деваться некуда.

Отец ушел и не возвращался. Заходить в дом большаки, видно, не стали, изложили ему все у ворот и повели смотреть мертвое тело.

Не было отца довольно долго. Наконец стукнула дверь. Горыня не шелохнулась, так и сидела у печки.

Ракитан вошел – на нем не было лица. Вытаращенные глаза, рот открыт… в руке полено. Ошалелым взором он нашел Горыню; лицо его изменилось, растерянность сменилась яростью, и он бросился к ней, замахиваясь поленом.

– Убила… убила… – отрывисто, задыхаясь, выкрикивал он, норовя огреть дочь поленом по голове. – Убила… меня…

Горыня уклонилась, спряталась за печь, потом, когда отец сунулся туда, перехватила полено и убрала за спину. Ракитан схватил у печи рогач для горшков, но им размахнуться в тесноте было неудобно, и он раза два только задел Горыню по плечу.

– Что ты бесишься? – бабка Оздрава в испуге схватила его за руку. – Что она сделал, что ты на дочь накинулся, как на ворога? Да прям у печи!

– Убила меня! – Ракитан рухнула на лавку и схватился за голову. – Орясина! Дивоженка эта, проклёнуш, невидимец, а не девка! Прах ее дери!

– Да что она сделала?

– Парня конетопского насмерть зашибла! На павечернице!

– Да ну что ты? – Бабка не поверила. – Не может быть, чтобы насмерть! Отлежится, еще плясать будет!

– На том свете будет плясать! Он уже холодный! Поди у Будняка в клети глянь! Окоченел весь!

Оздрава оглянулась на Горыню. Видя, что отец унялся – его злости никогда надолго не хватало, – та вышла из-за печи и села на прежнее место.

– Что это отец говорит такое?

– Это правда, – Горыня вздохнула. – Конетопские… на павечернице… Сначала мне… срамной уд вместо веретена подсунули… А потом стали матушку поносить… ну, что она с мамонтом… гуляла. Я ему говорю, поди вон. Взяла его да и выкинула из избы. А там коряга лежала в снегу, Голованиха приволокла. Он на нее попал и шею сломал. Кто же знал, что там коряга? А смерти я ему не хотела, мать-земля мне послух.

– Будешь теперь старикам под дубом отвечать, чего хотела… – заворчал по привычке Ракитан, но тут же опять схватился за голову. – Ой, долюшка моя злосчастная! С меня же спросят! Уж лучше бы ей после матери живой не быть! Лучше б я ее малой в лес свел и там оставил! Пусть бы лешаки и дивоженки ее там растили!

Горыня вздохнула. Она и сейчас чувствовала себя крохотной девочкой, которую легко отвести в лес и там бросить на погибель. Но хоть она и выросла с бортевую липу, это может с ней случиться и сейчас.

– Мне теперь отвечать! – бормотал Ракитан, то грозя Горыне кулаком, то хватаясь за голову. – Мать свою сгубила… и отца теперь сгубила! Да что ж ты за проклятущая такая… Чтоб тебя лихоманки взяли!

– Хватит! – прикрикнула на него обеспокоенная бабка: родительское проклятье может сбыться. – Медовушке, знать, доля такая выпала, что же дитя винить?

– Сгубила меня! – не слушая, твердил Ракитан. – Да лучше я ее в зыбке придушил! Кабы знать… Ведь конетопские не ей мстить за парня будут – мне! Убьют меня! Смертию убьют! И ничего им не будет, так как по правде… по покону…

– Кабы знать, не отдала бы я Медовушку за тебя! – бросила в досаде бабка. – Это все Глазун, покойник мой… Приискал зятька…

Горыня прикусила губу. Отец винил ее в том же, в чем и парни – в смерти матери. Но они-то чужие. А он-то свой…

– Ты был бы мужиком, давно б унял тех охальников, кто и тебя позорит, и жену твою, и дитя! – сердито продолжала Оздрава. – Да тебе б только со своим детищем воевать!

– Пропадите вы обе пропадом! – Ракитан схватил шапку и пошел вон. – Чтоб вас обеих косой взял!