В поле

- Как вас бог милует? - спрашивал Ковалев.

Якоб Петрович осматривал и себя. И он все такой же: плотная фигура, седая стриженая голова, седые усы, добродушное, беспечное лицо с маленькими глазами и "польским" бритым подбородком, эспаньолка...

- Байбак еще, - шутил в ответ Яков Петрович. - Ну, раздевайся, раздевайся! Где пропадал? Удил, огородничал?

- Удил, Яков Петрович. Там посуды полой водой унесло нынешний год - и не приведи господи!

- Значит, опять в блиндажах сидел?

- В блиндажах, в блиндажах...

- А табак есть?

- Есть маленько.

- Ну, садись, давай завертывать.

- Как Софья Павловна?

- В городе. Я был у ней недавно, да удрал скоро. Тут скука смертная, а там еще хуже. Да и зятек мой любезный... Ты знаешь, какой человек! Ужаснейший холоп, интересан!

- Из хама не сделаешь пана!

- Не сделаешь, брат... Ну да черт с ним!

- Как ваша охота?

- Да все пороху, дроби нету. На днях разжился, пошел пришиб одного косолобого...

- Их нынешний год страсть!

- Про то и толк-то. Завтра чем свет зальемся.

- Обязательно.

- Я тебе, ей-богу, от души рад!

Ковалев усмехался.

- А шашки целы? - спрашивал он, свернув цигарку и подавая Якову Петровичу.

- Целы, целы. Вот давай обедать и срежемся!

II

Темнеет. Наступает предпраздничный вечер.

Разыгрывается на дворе метель, все больше заносит снегом окошко, все холоднее и сумрачнее становится в "девичьей". Это" старинная комнатка с низким потолком, с бревенчатыми, черными от времени стенами и почти пустая: под окном длинная лавка, около лавки простой деревянный стол, у стены комод, в верхнем ящике которого стоят тарелки. Девичьей по справедливости она назвалась уже давным-давно, лет сорок-пятьдесят тому назад, когда тут сидели и плели кружева дворовые девки. Теперь девичья - одна из жилых комнат самого Якова Петровича.

Одна половина дома, окнами во двор, состоит из девичьей, лакейской и кабинета среди них; другая, окнами в вишневый сад, - из гостиной и залы. Но зимой лакейская, гостиная и зала не топятся, и там так холодно, что насквозь промерзает и ломберный стол и портрет Николая I.

В этот непогожий предпраздничный вечер в девичьей особенно неуютно. Яков Петрович сидит на лавке и курит. Ковалев стоит у печки, склонив голову. Оба в шапках, валенках и шубах; баранье пальто Якова Петровича надето прямо на белье и подпоясано полотенцем. Смутно виден в сумраке плавающий синеватый дым махорки. Слышно, как дребезжат от ветра разбитые стекла в окнах гостиной. Метель бушует кругом дома и часто прерывает разговор его обитателей: все кажется, что кто-то подъехал.

- Постой! - вдруг останавливает Ковалева Яков Петрович. - Должно быть, это он.

Ковалев смолкает. И ему почудился скрип саней у крыльца, чей-то голос, невнятно донесшийся сквозь шум метели...

- Поди-ка посмотри, - должно быть, приехал. Но Ковалеву вовсе не хочется выбегать на мороз, хотя и он с большим нетерпением ожидает возвращения Судака из села с покупками. Он прислушивается очень внимательно и решительно возражает

- Нет, это ветер.

- Да что тебе, трудно посмотреть-то?

- Да что ж смотреть, когда никого нет?

Яков Петрович вздергивает плечами, он начинает раздражаться...

Так было все хорошо складывалось... Приезжал богатый мужик из Калиновки с просьбой написать прошение к земскому начальнику (Яков Петрович славится в околотке как сочинитель прошений) и привез за это курицу, бутылку водки и рубль денег. Правда, водка была выпита при самом сочинении и чтении прошения, курица в тот же день зарезана и съедена, но рубль остался цел, - Яков Петрович приберег его к празднику... Потом вчера утром внезапно явился Ковалев и принес с собой кренделей, полтора десятка яиц, да еще и шестьдесят копеек. И старики были веселы и долго обсуждали, что купить. В конце концов развели в чашке сажи из печки, завострили спичку и жирными, крупными буквами написали в село к лавочнику: "В харчевню Николай Иванова. Отпусти 1 ф. махорки полуотборной, 1.000 спичек, 5 сельдей маринованных, 2 ф. масла конопляного, 2 осьмушки фруктового чаю, 1 ф. сахару и 1 1/2 ф. жамок мятных".

Но Судака нет с самого утра. А это влечет за собой то, что предпраздничный вечер пройдет вовсе не так, как думалось, и, главное, придется самим идти за соломой в омет: от вчерашнего дня соломы осталось в сенцах, чуть. И Яков Петрович раздражается, и все начинает рисоваться ему в мрачных красках.

Мысли и воспоминания идут в голову самые невеселые... Вот уж около полугода он не видал ни жены, ни дочери... Жить на хуторе становится с каждым днем все хуже и скучнее...

- А, да черт его побери совсем! - говорит Яков Петрович свою любимую успокаивающую фразу.

Но сегодня она не успокаивает...

- Ну, и холода же завернули! - говорит Ковалев.

- Ужаснейший холод! - подхватывает Яков Петрович. Ведь тут хоть волков морозь! Смотри... Хх! Пар от дыхания видно!

- Да, - продолжает Ковалев монотонно - А ведь, помните, мы под Новый год когда- то цветочки рвали в одних мундирчиках! Под Балаклавой-то.

И опускает голову.

- А он, видимое дело, не приедет, - говорит Яков Петрович, не слушая. - Мы в дурацкой ажитации, ни больше ни меньше!