На этом же листе отцовской рукой написано: «Шура, если я умру, обратись к нему – он поможет».
Записка переходит из рук в руки, и мы пытаемся угадать подпись, но тщетно. «Надо же, – удивляемся мы, – на бланке ЦК КПСС. Кто же у него там был знакомый? Никогда не слышали».
Я вспоминаю, как мы все мыкались в нашей квартире на 2-й Советской. Феликс писал куда-то, просил поставить нас в особую очередь или дать жилье до подхода. Приходили комиссии, составляли акты. Депутат, задевая шляпой пеленки, пугливо пробирался по коридору; школьный родительский комитет давал мне какие-то ходатайства. Отец вместе со всеми подписывал письма и ехал на дачу – мерзнуть до поздней осени в нашей избушке. Прав ли он был, что не написал коротенькое письмо в Москву? Не знаю. Не мне его судить.
Еще одно письмо – треугольное, на бумаге в косую линейку, датированное 1946 годом, и с овальным штемпелем «Доплатное». Это что такое? Детский почерк, почти каракули. Я читаю вслух.
«Привет из далекого Приемника Распряделителя.
Добрий день или вечор, дорогой Николай Павлович и Александра Александровна. Хочу перыдать свой гарачый прывет что меня отправляют в спеть дет дом. Нас от везили в дет дом 27 октября я буду писать вам письмы из дет дома буду вычица в третьим класе на пяцерки и пишите мне почасте письмы и больше нима чаго писать до свиданя Николай Павлович и Александра Алескандровна жму крепка вашы руки. Дасвидание».
– А-а! Это Петро! Петруша! – вспоминают сестры. – Феликс, помнишь? Беспризорник, папа его в командировке подобрал. Он у нас долго жил, они с Юркой на полу спали.
– Помню, – кивает Феликс и берет письмо. – Батя его привез – вот, говорит, подобрал на станции. Мать пацана приняла, а батю выставила. Решила, что пацан его, нагулял где-то. Батя всю ночь под окнами ходил, просил нас открыть. А парень грязный, оборванный, мать заплакала, стала его в ванной мыть, воду включила и вышла, а он пальцем кран затыкает – боится, что вся вода вытечет. Помню я этого Петруху, исчез потом куда-то…
– Ну не пропал же, – говорит Вера. – В детдом все же забрали…
Я разбираю обратный адрес на письме. «Барановичская область, г. Новогрудок, ул. Ленина, Д. П. Р. МВД». Ни имени, ни фамилии.
Где сейчас этот Петруха? И Петруха ли? Вспоминает ли он хоть иногда, как в детстве попал в Ленинград и жил в большой семье у Николая Павловича и Александры Александровны? А может, он нашел своих родителей и все у него хорошо? И хочется верить, что так оно и случилось. Хочется верить…
Сестра берет твердый лист бумаги, сложенный вдвое, разворачивает. Стихи. Ольга Берггольц. Четкий почерк матери, чернила.
Мы говорим из Ленинграда…
Здесь утро, солнце и Нева…
Полна сентябрьской прохладой,
В садах колышется листва.
И золотые шпили блещут
В прозрачной, грозной тишине.
И чайки розовые плещут
Крылом точеным по волне.
Все так же царственно спокоен,
Овеян часом тишины,
Наш город – труженик и воин —
Встречает новый день войны…
Еще лист со стихами. Опять Ольга Берггольц.
Теперь – карандаш. И почерк не такой четкий, слабый.
Дарья Власовна, еще немного,
День придет – над нашей головой
Пролетит последняя тревога
И последний прозвучит отбой.
И такой далекой, давней-давней
Нам с тобой покажется война
В миг, когда толкнем рукою ставни,
Сдернем шторы черные с окна.
На обоих листах даты: 1941 год.
Надежда откладывает стихи и хлюпает носом:
– Ничего не помню. Ничего…
– Ну ладно, ладно, – прижимает ее к своему плечу Саня. – Ладно.
Блокаду Надежда не помнит, сколько ее ни расспрашивай. Она помнит только, как в июне сорок пятого ее нес по Невскому военный на руках, играл оркестр, летели букеты цветов, а мать бежала где-то рядом и плакала. Надежда думала, что мать боится потерять ее, и кричала, обхватив военного за шею: «Мамочка, я здесь! Не плачь, мамочка, я здесь!»
…Мы продолжаем разбирать документы. Удостоверения к материнским медалям. Вот они, оказывается, где…
Орденская книжка 1945 года.
«…Орден «Материнская слава» в случае смерти матери вместе с орденской книжкой остается в семье для хранения как память».
Я собираю разложенные на столе бумаги и кладу их обратно в сумочку. Сохраним.