В поисках утраченных предков (сборник)

Я надеваю ватник и выхожу на улицу за дровами.

Да, мне тогда было четырнадцать, когда я подумал, что неплохо бы покончить жизнь самоубийством. Свести, как пишут в книгах, счеты с жизнью.

Я сидел на подоконнике и смотрел на пустынный двор, где пузырились лужи. Отец был в театре. От мысли, что я никому не нужен, мне делалось невыразимо горько и грустно. Конечно, надо кончать с этой затянувшейся шуткой, думал я. Раз! – и готово. Вот тогда они попрыгают, всплакнут горючими слезами. Под «ними» я подразумевал отца, сестер, братьев, племянника Димку и одноклассницу Ирку Епифанову.

Правда, насчет слез племянника я сильно сомневался: он по малолетству мог и не понять, какого гениального дядьки лишился, а только обрадовался бы, что можно наконец растащить мои карандаши, альбомы с самолетами и раскурочить мои самодельный карманный приемник, но с годами бы до него, безусловно, дошло, что своим нытьем и приставанием он омрачал жизнь великого человека, и уж тогда угрызения совести не давали бы ему покоя до самой смерти. Н-да…

Я покачивал ногой в рваном тапке и прикидывал способы сведения счетов с жизнью. Топиться и застреливаться не хотелось. Утопишься в Неве – фиг найдут. Застрелиться нечем. Валялась, правда, под ванной старая поджига, но с ее хилой убойной силой скорее выбьешь себе глаз или повредишь в мозгу какие-нибудь нервы. Жить же одноглазым уродом было бы еще тошнее.

Можно еще отравиться, думал я. Но тоже дело сомнительное. Рези в желудке, предсмертные судороги, синяя физиономия… Да разве найдешь настоящий цианистый калий или яд африканской кобры. Не найдешь. Придется травиться каким-нибудь вонючим дустом, а потом орать два часа: «Спасите! Помогите! Жить хочу!..»

Нет, лучше повеситься. Торжественно и благородно. Как Есенин. В гостинице «Англетер». Отец говорил, что он в тот день играл там на бильярде и все видел своими глазами. Многие плакали. Вот и я так же: голову в петлю – и порядок! Вы все тяготитесь мною? Пожалуйста! Вот я лежу – в черном фраке, цилиндре и белой манишке. Отрешенный от всего земного, и на моих устах застыла горькая усмешка.

Фрак, цилиндр и манишка лежали в большой пыльной коробке на антресолях – их притащил Юрка, когда еще играл в самодеятельности Евгения Онегина.

Хорошо бы еще белую розу в петлицу, фантазировал я. Чтобы та, которая посмеялась над моими стихами, уронила на нее запоздалую слезу раскаяния.

Я представлял, как за гробом идет наш класс, вся наша школа, рыдают родственники, пошатываясь, бредет в черном платке Ирка Епифанова. «Боже! – заламывает она руки. – Почему я не поверила, что он сам решил для меня все задачки по физике? Весь учебник, на целый год вперед!..» За гробом несут венки, мой табель с единственной тройкой по пению, почетную грамоту в бронзовой рамке – за лыжный кросс. «Какой это был ученик! – плачет классная воспитательница. – Какие он писал стихи! Второй Пушкин!..» На крышке гробы лежит моя старая школьная фуражка с надраенной кокардой. Тяжко бухает оркестр. Траурная процессия выворачивает на Невский – к Лавре. Перекрыто движение. «Кто? Кто это скончался?» – тревожно шепчутся люди. «Загубили, не уберегли… – горестно вздыхают в толпе. – Была бы жива его мать, она бы такого не допустила».

Рыдают Верка с Надькой – зловредные сестрицы: «Ах, зачем мы заставляли его бегать за картошкой и выносить ведро… Зачем мы поднимали его в семь утра, чтобы он сходил в молочную кухню и отнес Димку в ясли? Прости нас, Тимоша!..»

Братья держат под руки отца. По их щекам медленно катятся слезы. «Почему я не взял его пожить к себе? – хмурится Феликс. – Ведь ему было так тяжело в этом аду, где две комнаты на восемь человек…»

«Зачем я позволял, чтобы мне звонила эта глупая театралка Ядвига Янцевна? – низко опускает голову отец. – Она бы никогда не смогла заменить ему мать. А он был такой ранимый. Прости, сынок…»

Я вытирал слезы и пытался проглотить комок в горле. Да! Надо повеситься. В ванной. Когда все лягут спать…

Какой же я был идиот.

…Потом я лежал на диване лицом к стене, горела настольная лампа, и отец тихо ходил по комнате, останавливаясь и прислушиваясь. Есенина из меня не получилось. Мне было стыдно, и я делал вид, что сплю. На кухне шептались сестры.

Женщина с высоким голосом вскоре перестала звонить нам, и однажды, когда уже пришла весна и мы с отцом резали над тазиком проросшую картошку, подготавливая ее к посадке на огороде, он долго молчал, с хрустом разрезая клубни и хмуро разглядывая их, и сказал неожиданно тяжелым голосом: «Неужели ты думал, что я маму забыл? Не забыл, Иван Иванович…» И отложив блеснувший солнцем нож, пошел курить на кухню. Я слышал, как он открыл там кран и взял из сушилки чашку.

Да, уникальный я был идиот…