В подполье встретишь только крыс

– Петушков мне сказал, что когда мне необходимо, я должна обращаться к вам. Вот я и обращаюсь. Вы мне сказали в декабре, что моего мужа выпишут в феврале-марте. Но вот военная коллегия запросила больницу, и вот что ответил Прокофий Васильевич. Мне в военной коллегии сказали, что с такой бумажкой нечего и соваться в суд.

Рыбкин тут же снимает трубку и телефонирует в ЛСПБ.

– Прокофий Васильевич! А что, состояние Григоренко по сравнению с тем, как мы видели его в декабре, ухудшилось?

– Нет!

– А почему же вы в Верховный суд прислали бумагу, из которой не видно, что мы рекомендуем его к выписке?

Блинов что-то ответил, чего жена не расслышала. На это Петр Михайлович заметил:

– Да, конечно! Срочно переделайте и отправьте в военную коллегию.

И хитрый Блинов поверил в то, что это установка свыше.

14 апреля 1965 года Военная коллегия определила снять с меня принудлечение. На заседании Военной коллегии прекрасно выступил в пользу моего освобождения эксперт генерал-майор Тимофеев Н. Н. С 22-го определение входило в законную силу. Жена, узнав, что определение отправлено 19-го, точно к 10:00 22-го прибыла в ЛСПБ.

– Еще не прибыло, – сказал ей Блинов. – Посидите немного. Может, в сегодняшней почте. Она прибывает в 10.00.

Определение действительно было в утренней почте. В 12 часов мы с женой уже были за пределами больницы. Когда мы шли по Арсенальной, Зинаида сказала:

– Слава тебе Господи! На воле. А то я все боялась. У меня все время было такое чувство, что я краду тебя. Все боялись, что под конец что-то стрясется. Поэтому и приехала так, чтоб ни одной минуты не пропустить, чтоб выхватить тебя немедленно.

Мы в то время даже не предполагали, как близко была к нам опасность «не успеть». Примерно через две недели после моего освобождения «мой лучший друг Брежнев» действительно вспомнил обо мне. Вот как это было.

Генерал Петушков, проявляя обещанную заботу, собрал все материалы о незаконном лишении меня звания генерала и в присутствии своего министра доложил эти материалы председателю Совета министров РСФСР Воронову. Вместе они повозмущались произволом (волюнтаризмом) Хрущева, и Воронов приказал им идти на следующий день вместе с ним на доклад к Косыгину. Материал был доложен, и Косыгин приказал подготовить к следующему дню проект постановления Совмина о восстановлении меня в генеральском звании и увольнении из армии обычным порядком с выплатой всего положенного и с пенсией.

Вечером «вожди» встречались на Ленинских горах. Случай подвернулся недобрым словом вспомнить Никиту Сергеевича. И Косыгин добавил: «Да тут вот еще с одним генералом начудил. Признали невменяемым, послали в психушку, и в то же время лишили звания. Я приказал подготовить проект постановления. Хочу привести в соответствие с законом.»

– Э, нет. Постой, – прервал его Брежнев. – Какой это генерал? Григоренко? Этого генерала я знаю. Так что не спеши. Направь все его дело мне.

Когда ему передавали дело, он спросил: «А где он сейчас?»

– Дома, – ответили ему.

– Рано его выпустили. Жаль! Выходит, жена моя волновалась не напрасно.

Первые глотки свободы

Мы не сразу отправились в Москву. Состояние мое мешало общению с людьми, и жена предложила пожить несколько дней в Ленинграде.

Эти дни навсегда останутся в моей памяти. Я постепенно привыкал к жене, купался в море теплых ее забот и осваивался с окружающей обстановкой. К концу нашего ленинградского отдыха я уже рисковал заходить в магазины и даже иногда расплачивался за покупки. Наконец двинулись в Москву. Вид из окон доставлял наслаждение. Всю дорогу из Ленинграда до Москвы я просидел у окна, жадно поглощая взглядом быстро меняющиеся картины природы и творчества человека. А когда мимо побежали подмосковные рощи и дачные поселки, сердце мое замерло от блаженства, на глаза набежали слезы.

Радость встречи с детьми, с близкими, с домом, в котором познал счастье и горе, и наслаждения любимого труда заполнила первые дни. Потом начала все больше давать знать о себе горечь. Вот возвращаюсь, перенеся по официальной версии тяжкое заболевание, и армия, которой отдал 33 лучших года своей жизни, в рядах которой дважды пролил свою кровь, страна, которой отдал всю свою жизнь, свой ум, энергию, душу, ни слова сочувствия не произнесли, ни копейки не дали на то, чтобы хоть бедно жить я мог.

А если бы у меня не было жены, верной своему супружескому долгу? Если бы она последовала подлому совету зам. нач. ГУК генерал-полковника Троценко и после моего разжалования вышла замуж? Или, если бы, следуя подсказке подосланных советчиков из КГБ, пошла на сделку с последним и, получив персональную пенсию за убитого в ежовско-сталинских застенках своего первого мужа, отреклась от меня? Или если бы она оказалась такой же беспомощной, неприспособленной к жизни, как очень многие из жен военных? Что бы я делал, чем жил бы сам и моя семья?