В подполье можно встретить только крыс…

Поэтому я решил дать тебе возможность покомандовать действующим боевым, воюющим фронтом. Чтоб войну ты закончил маршалом, возглавляющим один из решающих фронтов последнего периода войны. Но начнем не с командования фронтом. Надо сначала освоиться с условием боевой обстановки и поучиться. Поэтому поедешь сейчас заместителем командующего фронтом к Рокоссовскому. Я знаю, что он в свое время был у тебя в подчинении. Но на это ты не обижайся. Он уже третий год воюет. Прекрасно командовал армией. Теперь один из самых сильных командующих фронтами. У него есть чему поучиться. И я уверен, что ты, без амбиций, будешь учиться. Долго я тебя в заместителях не продержу, потому учись быстрее».

Я не сомневаюсь в правдивости Опанасенко. Он не мог ни придумать этот разговор, ни неправильно его интерпретировать. Он так обожествлял Сталина, что мог передавать только действительно услышанное. А его невероятная память, позволяла ему запоминать события и разговоры с величайшей точностью. Не мог извратить рассказ Иосифа Родионовича и Василий Георгиевич Корнилов-Другов. Этот умный и честный человек мог передать только то, что действительно слышал. Я тоже уверен, что рассказ Василия Георгиевича, в его сути, излагаю правильно. Поэтому для меня во всем этом деле одна только неясность: зачем Сталину потребовалось давать столь обстоятельные объяснения Опанасенко, объяснения, похожие на оправдывание.

Хотя, быть может, в характере Сталина было и желание привлекать к себе души людей. Не мне решать этот вопрос. Я не сталкивался со Сталиным непосредственно и не занимаюсь исследованием его личности. Но я слышал еще два рассказа людей, лично общавшихся со Сталиным и вынесших из этих общений чувство не только уважения, но и тепла к этому человеку. Ну, один из этих рассказов можно подвергнуть сомнению, так как это рассказывалось сразу после разгрома немецкого наступления под Москвой. Рассказывалось о встрече со Сталиным в тот период. Но другой был реакцией на доклад Хрущева на 20-м съезде, то есть в тот период, когда ругать Сталина было выгодно. И рассказывал человек очень скромный. Мы, близкие знакомые генерал-лейтенанта Петра Пантелеймоновича Вечного, никогда не слышали от него, что он продолжительное время, в самом начале войны, работал в непосредственном окружении Сталина, хотя любой карьерист об этом напоминал бы постоянно. Рассказал он мне об этом после того, как мы прочли доклад Хрущева. Петр Пантелеймонович тяжко вздохнул и сказал: «А я знал другого Сталина». И он начал рассказ. Мы просидели несколько часов. Я не ощущал времени. Рассказ лился и лился – простой человеческий рассказ, о совсем простых событиях и разговорах. Но из рассказа вставал человек – большой и человечный. Я уверен, что Петр Пантелеймонович был искренен и честен. Он, значит, действительно уловил и почувствовал в человеке то, о чем рассказывал. Сталин, значит, на него действительно произвел такое впечатление, что он смог с ним свободно обсуждать обстановку на фронте и даже спокойно возражать ему. И Сталин, видимо, действительно не забыл его, так как ничем другим не объяснить, что его одного Сталин вычеркнул из приказа, в который он был внесен как один из основных виновников провала Керченской операции в 1942 году. Читая проект приказа, Сталин, дойдя до фамилии Вечный П.П., ничего не объясняя, вычеркнул эту фамилию.

Я рассказал это все, чтобы читатель понял, что мое антисталинское высказывание в первый день войны отнюдь не знаменовало мое бесповоротное осуждение Сталина и сталинизма. Идеологически я продолжал оставаться сталинистом и культ вождя, если и с отдельными сомнениями, распространялся все же и на меня. Поворот в ходе войны я связывал, как и все люди моего круга, с именем Сталина, а отдельные рассказы о нем, как о человеке, способствовали росту обаяния его личности. Поэтому начавши войну с сомнений в «мудрости» сталинского руководства, я заканчивал ее в убеждении, что нашему народу сильно повезло, что без сталинской мудрости, без сталинского гения, победа, если бы и была добыта, то значительно большими жертвами и за более продолжительное время.

Сейчас же, слушая Василия Георгиевича, я думал: «Какой же заботливый человек Иосиф Виссарионович, и как же мудро он все обосновал». Одновременно и другая мысль, касавшаяся уже меня лично, вытекала из этого рассказа. Мне думалось: «Но ведь и я к концу войны могу остаться человеком без боевого опыта. Об Опанасенко позаботился Сталин, а о себе придется думать мне самому. И я подал рапорт новому командующему генералу Пуркаеву об откомандировании меня на фронт.

На второй или третий день в наш домик на Амуре позвонил начальник отдела кадров фронта полковник Сергеев.

– Как настроение?

– «Настроение бодрое. Идем ко дну» – невесело пошутил я.

– Ну, тогда приезжай за назначением.

– За каким?

– Ты же просился на фронт. Вот и решили удовлетворить твою просьбу.

– Ну, спасибо! Еду! – Я подхватился как угорелый, и умчался в штаб фронта.

Получив документы, зашел к Пуркаеву. Состоялся короткий, но довольно душевный напутственный разговор.