В пасмурный день

Механик встал к штурвалу, а капитан прошел на нос. Он зачем-то тронул сапогом якорную цепь, внимательно оглядел лапы якоря, не спеша прошел по борту к корме. Постоял у поручня, посмотрел, как винт выворачивает воду. Потом огляделся по сторонам и незаметно спустился в кормовой кубрик. Мальчик, завернутый все в ту же шубейку, лежал на рундуке. Рядом с ним сидел помощник механика и что-то быстро говорил, похохатывая. Он как птица взмахивал руками, строил уморительные рожицы, потом достал из кармана неведомо откуда взявшуюся сплющенную конфету в лиловой бумажке, протянул ее мальчику и что-то зашептал.

Но мальчик безучастно смотрел на него большими строгими глазами. Глаза у него были измученные, больные, а губы тонкие и легкие. Бледное землистое лицо смотрело печально и неподвижно. Только брови иногда вздрагивали.

Курилов вошел в кубрик.

— Василий, — громко сказал он, — ступай в машинное.

Помощник механика удивленно посмотрел на него, но ничего не ответил и вышел.

— Заболел, значит, — сказал Курилов и приложил широкую ладонь к раскаленному лбу мальчика.

…Катер шел вдоль сопок. Еще плотней и гуще стали облака, и теперь даже трудно было догадаться, где находится солнце. Казалось, на море уже опускается вечер, хотя было не больше пяти часов. К механику, который стоял у штурвала, подошел помощник капитана.

— Где Курилыч? — спросил механик.

— У мальчика, — сказал помощник капитана. — Только что решил я навестить нашего больного, сунул голову в кубрик и знаешь что увидел? Сидит наш Курилыч на рундуке, выкатил глаза, застыл, а усы, как у рака, топорщатся, прыгают, и нос чуть не до лба достает. Ну сил моих нет — клоун, и только! Мальчишка, само собой, хохочет как полоумный, бьется под шубейкой. А тут еще Курилыч пробормотал ему что-то, ну, думаю, совсем помрет малый. Черт знает что такое!

— А что он ему говорил?

— Кто его знает. Не разобрал.

— Уж я-то и сказки рассказывал ему, какие знал, и в рифму старался говорить — и все без толку.

— И я тоже.

— Вот старикан, а? Секрет имеет…

— Дети у него были, у старика-то… Знает он, что и как с ними…

— Не говори.

Минут через десять Курилов вошел в рубку и, легонько отстранив плечом механика, взял в руки штурвал. Лицо у него оставалось по-прежнему усталым и печальным, но в нем уже не было прежней ожесточенности и угрюмости.

Механик и помощник капитана вышли из рубки.

Однако скоро помощник вернулся и тронул капитана за плечо:

— Курилыч, а мальчишка-то лежит и улыбается.

— А тебе чего? — спросил капитал.

— Как — чего? То лежал пластом, а то…

— Улыбается? — холодно спросил Курилов и, не поворачивая головы, добавил: — Пусть отцу через тридцать лет улыбнется, тогда вот радуйся.

И больше не сказал ни слова. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он стоял у штурвала, смотрел в запотевшее стекло и вел вдоль берега катер. Последнюю его фразу помощник так и не понял. Почему именно через тридцать лет? Он повторил эту фразу механику и его помощнику, но и те только плечами пожали. Оттого ли капитан сказал эту фразу, что был не в настроении и не захотел ее пояснять, или оттого, что небо над морем было забито тяжелыми облаками и промозглым туманом и весь мир был залит зеленоватым светом?