В осажденном городе

Объявляя новую экономическую политику, партия вела линию на ограничение и вытеснение кулацких хозяйств. Они облагались повышенным налогом, в последнюю очередь обеспечивались сельскохозяйственными машинами, для них устанавливался ряд других барьеров. Но какое-то время кулакам разрешалось нанимать рабочую силу, арендовать землю, сдавать знаем рабочий скот, машины и инвентарь.

И вот теперь наступил новый этап социалистического строительства: на повестку дня ставится вопрос о ликвидации кулачества как класса.

Чекистский опыт подсказывал Прошину: чтобы успешно работать, нужно знать психологию людей, научиться распознавать, кто по убеждению, а кто по темноте своей выступает против народной власти Советов. Без этого, думал он, можно невольно сбиться с правильного пути, допустить противозаконные действия. Он упорно и напряженно работал над собой: настойчиво изучал труды Ленина, партийные документы, политическую литературу, основы логики и психологии.

И, слушая теперь начальника окружного отдела, Прошин мысленно восхищался тем, как глубоко понимает обстановку Тарашкевич.

— Словом, надо готовиться к решительной схватке с кулаками, самыми зверскими и самыми дикими эксплуататорами… Мы решили перевести тебя в Пензу, не возражаешь? — неожиданно спросил Тарашкевич.

— Благодарю за доверие.

— А почему не спрашиваешь о должности?

— Готов выполнять любые поручения! — отрапортовал Прошин.

— Хорошо! Назначаем тебя на должность начальника отделения. Осваивайся с новым участком, знакомься с людьми.

Прошину отвели небольшую комнату во втором этаже. Единственное окно, узкое и высокое, выходило на Красную улицу. Ночами по булыжной мостовой, грохоча коваными колесами, проезжали ассенизационные обозы, и после них в дремотном воздухе долго висело зловонное облако. В кабинете было душно, но окна приходилось закрывать и плотно зашторивать.

Поздним вечером Василий покинул свой кабинет. В городском парке зазывно играл духовой оркестр, но ему хотелось побыть одному, разобраться в первых впечатлениях.

По крутому спуску мостовой, спотыкаясь о крупные неровные булыжники, дошел до улицы Горького, а по ней — до Татарского моста, остановился на самой середине. Под ним тихо плескалась Сура, прибиваясь к правому берегу, со стороны железной дороги доносились протяжные гудки паровозов и лязг вагонов.

Чуть больше недели проработал Прошин в Пензе, ознакомился с накопившимися в отделении материалами. Среди них были сообщения о нераскрытых убийствах сельских активистов, заявления, обвиняющие отдельных граждан в сотрудничестве с губернским жандармским управлением и в предательстве революционно настроенных лиц, доклады о локальных мятежных выступлениях в селах, информационные сводки об активизации враждебной деятельности церковно-сектантских элементов — все сигналы казались Прошину важными и интересными.

Ему только что исполнилось двадцать шесть лет, по натуре он был горячим и беспокойным человеком; и теперь с чувством досады сетовал на своих нынешних коллег и подчиненных за то, что они, по его мнению, допустили волокиту в организации проверки поступивших материалов, в результате чего упущено время, по ряду дел, бесспорно, утрачены следы преступных действий, сокрыты либо уничтожены улики.

В течение этих дней Прошин выслушал доклады всех оперативных работников; материалы, которые привлекали его внимание, оставлял у себя, чтобы глубже изучить их и продумать первоочередные мероприятия.

С большим интересом Василий читал дело, на обложке которого значилось: «Филеры и агенты жандармского управления».

Раскрывались трагические судьбы смелых революционеров, ставших жертвами корыстного предательства.

По одним делам расследование было закончено и вынесены судебные решения о наказании виновных; другие прекращены за недоказанностью, хотя подозрения о сотрудничестве проходящих по ним лиц с бывшим губернским жандармским управлением не были сняты.

До боли в сердце взволновал Прошина находившийся в деле документ — свидетельство мощи человеческого духа. Это была кабинетная фотокарточка шестнадцатилетнего Николая Пчелинцева, наклеенная на плотный картон, на обратной стороне химическим карандашом написано его последнее обращение к отцу и матери. Вот эта короткая прощальная записка:

«Прощай, дорогой отец и мать, прощай, Таня и все ребятишки. Меня вешают в лесу. Не плачь, дорогая мама, это не так страшно, как кажется. Умираю с надеждой на то, что скоро всем будет хорошо. Николай».

Так спокойно говорить о смерти мог только истинный герой, свято верящий в правоту революционного дела, ради которого он погибает. А герою этому не было полных семнадцати!