В осаде

— Никуда я не поеду, — отрезала Мария.

Хотя Каменский и Митя убеждали её уехать, Мария видела, что оба гордятся её решением остаться, а ей самой почему-то казалось, что вчера ночью она уже прошла своё испытание и ничего более страшного с нею не случится.

Митя заранее радовался тому, что проведёт праздник дома. Мария пересказала содержание предпраздничной немецкой листовки, сброшенной с самолёта: «Седьмого будете праздновать, восьмого — хоронить». Она уверяла, что подобные листовки не вызывают ничего, кроме презрения, уверяла потому, что ей самой удалось презрением оттеснить страх, и окружающие её люди тоже не показывали виду, что им жутко.

— Усилим посты, вот и всё, — небрежно сказала она.

В городе объявили воздушную тревогу. Стрельба доносилась издалека и на просьбу дежурной сестры спуститься в убежище, все хором ответили:

— Нам и здесь хорошо.

Потом стрельба приблизилась, во дворе госпиталя взвыла сирена местной тревоги, и в коридоре зашаркали туфлями раненые. В палату заглянул врач и приказал всем немедленно спускаться.

— Пойдём, поможем вынести Кочаряна, — предложил Митя Бобрышеву.

Каменский и Мария не спеша пошли к лестнице, пропуская носилки с ранеными. Каменский стал очень бледен, на ходу его покачивало.

— Может быть, потихоньку вернёмся в палату? — предложила Мария. — Никто не будет проверять вторично, ушли мы или нет.

— Я давно не стоял на ногах, — объяснил Каменский и начал спускаться, придерживаясь рукою за стену. — Мы с вами посидим в вестибюле, и всё пройдёт.

Мария предложила свою руку, и он принял её, но вместо того, чтобы опереться, поднёс её к губам. Мимо бежали, ковыляли, тащили друг друга раненые, и Мария с упрёком повела глазами в их сторону.

— А разве это стыдно? — с улыбкой спросил Каменский. — И что мне делать, когда, мне кажется, будто мы одни и сами по себе в целом мире?

— Какое тут одни! — усмехнулась Мария.

Стреляли зенитки у самого госпиталя, от сотрясения дребезжали стёкла и гудели металлические перила.

Теперь они остались вдвоём на лестнице, никто не перегонял их. На нижней площадке скучный голос однотонно покрикивал:

— Налево, налево. Не толпитесь у входа, проходите вперёд. Налево, налево!

— А мы не пойдём «налево, налево», — сказал Каменский. — Посидим здесь.

И он стал расстилать на ступенях газету.

Что произошло в эту минуту, Мария не поняла.

У неё было ощущение, будто под нею, треснув, раскалывается земля, будто горячий вихрь рванулся из трещины, всё сметая на пути.

Когда к Марии вернулась способность видеть и понимать, она с удивлением обнаружила, что сидит на той же лестнице, на ступени, заботливо прикрытой газетным листом, а Каменский крепко прижимает её к себе и прикрывает ладонями её голову.

— Целы? — спросил он.

— Кажется, да, — пробормотала она, не отстраняясь, а пристраиваясь удобнее под надёжной защищающей рукой. — Что это было?

— Бомба. По меньшей мере, полтонны.

— В это здание?

— Похоже.

Удивительную тишину, царившую вокруг, прорезал низкий утробный крик. В нижнем этаже протяжно и безумно кричал человек.

Каменский вскочил, увлекая за собою Марию. Они побежали вниз по лестнице, усыпанной стеклом и битой штукатуркой. Во втором этаже им путь преградил поток мутной, клокочущей воды, вода с шумом вырывалась из лопнувшей трубы и устремлялась вниз, танцуя по ступеням. Снизу несся уже не один голос, а многие стонущие и призывающие на помощь голоса.

Мария и Каменский пробирались по воде, цепляясь за перила. Миновав вестибюль, они свернули на звук голосов направо, в длинный коридор… и застыли на месте.

Длинный коридор был срезан беспорядочным нагромождением камней, расщеплённого дерева и скрюченного металла. Сквозь туман оседающей пыли откуда-то лился яркий, розовый свет, и Мария не сразу поняла, что это самый мирный предзакатный свет солнца.

По уцелевшей части коридора ползла женщина в белой косынке и халате, с противогазом на боку. Она передвигалась на руках, подтягивая за собою раздавленную ногу. Мария хотела помочь ей, но женщина только кивнула в сторону палат, откуда неслись крики, и, стиснув губы, поползла дальше.

— Бегите в крайнюю палату, — властно сказал Каменский Марии и крикнул: — Э-эй! Кто тут здоровый?

Выглянула санитарка, спросила:

— Носить в операционную?

Мария слышала, как Каменский приказал носить в операционную и вызвать сюда ещё людей — «прячутся они, что ли?» Она вошла в крайнюю, полуразрушенную палату.

Перед нею на койках лежали люди — живые и мёртвые. Куски стен смешались с кусками человеческих тел. Стоны и мольбы сливались с бессвязной руганью. Навстречу Марии глядели глаза полные надежды, и полные муки, и полные молчаливой злости.