В осаде и в неволе

Утром ты намереваешься излить весь свой гнев, накопившийся в душе за долгую бессонную ночь, на эту мерзкую лживую женщину. Но при свете дня все выглядит иначе, и ты становишься слабым, сдержанным, вежливым. В конце концов, с кем тут говорить, и что она может сделать?

И вот кафе, утренние газеты сообщают о целых городах, которые артиллерия с двух сторон — с нашей и с вражеской — разрушила полностью, не оставила камня на камне. Да, да! Разрушить все, разбить и сокрушить старые крепости, проклятые стены, в которых нет ни одного чистого камня, развеять и уничтожить все города и их мерзких и преступных жителей, низвергнуть все и сжечь до основания, до основания!..

Однако дело разрушения увядает на середине. Наступает мир, и являются победители. Они прибывают в качестве членов различных делегаций — англичане, итальянцы, сербы. Являются, и триумф победы в их сердцах. К тому же и твердая валюта водится у них в карманах. Город сей на Дунае любезен их сердцу, взгляды их скользят по юным девам, по хорошеньким женщинам, несчастным и сиротливым, голодным, закутанным в лохмотья, бездомно бредущим по улицам, останавливающимся на мостах и на набережных. Охота была легкой и погоня недолгой — после того, как уничтожили на войне их отцов и старших братьев… Как безмолвные овечки пошли за ними, и если одна отказалась или была в нерешительности, то это лишь потому, что стыдилась своего убогого бельишка.

Они щедро одаряли дочерей поверженного врага. Возбужденные трофейной красотой, которую даже скверна нищеты не смогла загубить, вели их в магазины одежды и обуви, малышка ставила свою крупную ногу в рваном чулке на табуретку, специально для этого приспособленную, и продавщица склонялась к ней и старательно помогала обуть туфли и завязать шнурки.

Потом избранница вытаскивала туфельки из картонной коробки — дивный запах новой кожи! — целовала блестящие подметки и глядела со счастливым смехом и глубокой благодарностью на любезного чужеземного кавалера. И новенькая замечательная шляпка, такая воздушная! — завершала туалет.

Из магазина одежды направлялись в большой шикарный ресторан. Это вам не народная кухня! Она ест и пьет с таким аппетитом — молодое очаровательное животное с крепкими зубками — и не подымает глаз на официанта, своего соотечественника… И только когда трапеза приближается к концу, она немного грустнеет. Поскольку то, что ожидает ее впереди, не особенно радует ее сердце — несмотря на все.

— Пойдем? — говорит он.

Она смотрит просительно.

— Давайте посидим еще немного…

Так пали малые сии вместе с великими. Блондинки и брюнетки, дурнушки и хорошенькие. Буря повалила рожь вместе с васильками, что расцвели в ней. Увы! Пала и Эстер…

В летние ночи. В летние ночи на улице Кернтен и Грабен. Блестел темный гладкий асфальт, с витрин запертых магазинов поглядывали во тьме мужские рубашки, новые книги и автомобиль, заключенный в тесном помещении, — великан, занявший все его пространство, а на церкви Святого Стефана светились громадные часы.

Прекратились поездки в Штайнхоф, покинут и забыт художник Манро. Только один раз навестила его компания — уже без Эстер. Они прибыли к нему ошеломленные и растерянные, будто кто-то ударил их молотком по темечку — огрел обухом по голове. Как будто надеялись получить помощь у Манро. Но, ко всеобщему изумлению, новость не произвела на того необходимого впечатления. Он махнул рукой и бросил кратко:

— О чем тут говорить? Потаскуха!

И они не стали больше ходить к нему.

А ведь именно теперь он более всего нуждается в помощи друзей. Он написал портрет голубоглазого врача, заведующего лечебницей, и подарил ему картину. Тот, чрезвычайно польщенный, велел выделить Манро особую комнату, разрешил раз в неделю ходить в город покупать краски — чтобы мог беспрепятственно заниматься своим искусством. И это еще не все: сказал, что готов отпустить его отсюда, если только найдется поручитель, какой-нибудь состоятельный человек, который позаботится о его существовании за стенами больницы. И вот, чтобы достать это поручительство, которое может возвратить ему желанную свободу, требуется участие друзей. А теперь, когда все исчезли, придется ему, видно, сидеть здесь до скончания века!

Мир принес с собой перемены, новые люди появились в городе. Ликвидированы убежища для перемещенных лиц, открылись границы. Вернулся и Давид Голь, чтобы рассказывать всякие ужасы. В неописуемой тесноте, в грязи, а порой и вовсе без крыши над головой провел он там три года. «Есть там дают?» — нет, не давали. Люди рыли голыми руками землю, выкапывали кости и глодали их с голодухи. Там было куда хуже, чем на поле боя. Лоб его стал выше, виски побелели, а глаза обрели новое выражение — взгляд, обращенный внутрь, как у того, кто повидал нечто такое, что не ведомо прочим людям.