В обличье вепря

— Постарайтесь прийти туда как можно позже — чем ближе к началу комендантского часа, тем лучше, — сказала она, — Так будет надежнее. Все выходные фабрика стоит пустая.

Теперь никакого выбора уже не было. И не нужно было ничего решать. И все-таки отец продолжал что-то выдумывать весь вечер напролет и большую часть следующего вечера, пока Сол просто не заорал на него. Но даже и эта провокация не сработала: отец просто отмахнулся от него, отметая сказанные сыном слова. И за все это время мать не произнесла ни слова.

Настала суббота.

Сол возобновил боевые действия, он объяснял все то же самое, что объяснял вчера, одними и теми же словами, пока слова эти не стали проедать в сказанных им фразах глубокие колеи и бессмысленно в них тонуть. Родители попросту перестали его слушать. По мере того как приближался комендантский час, он все больше терял терпение, покуда наконец не начал кричать на отца в полный голос, обвинив его в глупости и упрямстве. Но тот просто покачал головой. Мать вообще не подала виду, что слышала слова сына.

— Значит, ничего лучшего вы и не заслуживаете! — выкрикнул он в конце концов и сам осекся, услышав собственные слова.

— Хватит, Сол. Мы устали от всею этого, — заговорила вдруг мать. — А теперь уходи.

Она ему улыбнулась, но лицо у нее было как непропеченное тесто и — детское выражение на нем, выражение человека, который больше не видит и не узнает стоящих перед ним. Ее сын не мог такого сказать: самозванец занял место ее сына. Тот мальчик, которого она когда-то знала, давно ушел, исчез. Отец, не вставая со стула, поднял голову. В голосе у него появилась новая нота.

— Давай, сынок, просто уходи, и все.

Сол, злой и окончательно потерявшийся, развернулся, распахнул дверь и скатился вниз по лестнице.

Детские голоса стихли. Уходи! Уходи! Он заставил себя перейти на шаг еще до того, как вышел на проспект. В этот час там было многолюдно. Он тихо дрейфовал между мужчинами и женщинами, пока не свернул на Масарикгассе. Возле его дома происходило что-то странное. У входа стояла подвода. Он подошел ближе.

Вот та самая лестница, с которой он сбежал вниз два дня назад. Дверь была расклинена в открытом состоянии, внутри кричали друг на друга какие-то мужчины. На тротуаре стоял отцов стул. Возле него — буфет, в котором всегда хранился мамин фарфор. Насколько он помнил, они вообще ни разу не ели с этих тарелок. Теперь буфет лежал на боку, пустой, готовый к отправке. Из дома выносили какие-то запакованные ящики. Наверняка фарфор в одном из них. Остальная мебель была распределена между этой подводой и двумя другими, стоявшими дальше по улице: перед каждой терпеливо ожидала окончания погрузки запряженная лошадь.

То же самое происходило и по всей улице, в оба ее конца: мужчины бились в узких дверных проемах, вынося столы, кровати, стулья, часы, громоздя на тротуарах маленькие мебельные островки. Другие мужчины разбирали эти островки и грузили на телеги. На всех мужчинах были нарукавные повязки. Это проще, чем выковыривать камень из речного дна, подумал Сол. Кое-что из его собственных вещей было небрежно рассовано по ящикам: уродливое стеклянное пресс-папье, цветные карандаши, детская «Книга легенд». Он протянул руку, вынул пресс-папье и сунул его в карман. Один из рабочих, как раз показавшийся в дверном проеме, с ужасом на него посмотрел. Сол улыбнулся. Класть безделушку обратно в ящик было уже слишком поздно.

Чуть дальше по улице одетый в черный мундир офицер о чем-то говорил с изысканно одетой молодой женщиной, стоя возле одноэтажного домика, на который Сол раньше практически не обращал внимания. Значит, и там тоже жили евреи, отметил он для себя и начал прикидывать, знал он их в лицо или нет. Возле дома стояла большая, доверху нагруженная телега. Двое мужчин как раз собрались заколачивать двери. Он почувствовал, как ударилось об ногу лежащее в кармане пресс-папье. Он пошел по улице, низко опустив голову. Руки и ноги стали вдруг ватными. Самое главное сейчас — ни о чем не думать.

— Не думай, — стал бормотать он себе под нос и едва удержался, чтобы не хихикнуть. — Не думай, — Он чувствовал, что сейчас рассмеется, — Не думай и не смейся, — продолжал бормотать он.

И не останавливайся, и не беги, и не уходи отсюда, и не оставайся здесь, и не возвращайся — что там еще?

— Эй ты! Что ты сказал? А ну-ка иди сюда!

Ни на что не надейся. Вот это и имел в виду Якоб. Отец и мать это поняли. А он не понимал, до настоящего момента. Он повернулся лицом к немецкому офицеру. Его бессмысленные документы лежали в том же кармане, что и его бессмысленное пресс-папье. Ему вдруг показалось, что он долго-долго карабкался на какую-то жуткую отвесную скалу и вот сорвался. Он падал спиной вперед в пустоту, и эта пустота казалась успокоительной и мягкой. Несколько мгновений он наслаждался этим внезапным чувством покоя.

— Сол! Вот ты где, наконец-то! — воскликнула, обернувшись, девушка.

— Это он? — с сомнением в голосе спросил офицер.

Это был низенький краснолицый человек. Мундир у него на груди был натянут, как на барабане. А девушка была — Рут.