В новую жизнь

Въ городѣ, среди громадныхъ домовъ, электрическаго свѣта и блестящихъ магазиновъ, въ сутолокѣ и гамѣ бѣдность терялась. Здѣсь же она кричала изъ угловъ, глядѣла съ голыхъ стѣнъ, изъ устремленныхъ на него глазъ, безмолвно спрашивавшихъ его о немъ.

— Живете… — вздохнулъ Николай, посматривая на свои валенки. — Мокро на дворѣ…

Сеня смотрѣлъ на отца изъ угла и недоумѣвалъ, почему не идутъ убрать лошадь.

— А вѣдь я совсѣмъ… — рѣзко сказалъ Николай и вздохнулъ.

Всю дорогу думалъ онъ, какъ скажетъ своимъ, что совсѣмъ прiѣхалъ домой: ему было жаль и ихъ, и себя, и дѣда, и всю свою тяжелую жизнь.

Степанида вздрогнула и въ страхѣ посмотрѣла на мужа; бабка сморщила спаленное солнцемъ лицо и еще больше согнулась. Николай разсказалъ, какъ у него, „ни вѣсть съ чего“, пала лошадь, сани онъ продалъ, мѣста не могъ найти.

— Да што говорить… бѣда!.. Да будя ревѣть-то! — крикнулъ онъ на жену и бабку. — Безъ васъ тошно!..

Дѣдъ слышалъ все. Боли дониамли его. Огонь потушили. Жалобной ноткой пищала въ темнотѣ люлька.

— Дѣдъ, а дѣдъ! Дѣ-ѣдъ!..

еня… чаво тебѣ?..

а что у тяти лошадь-то околѣла?

Савелiй не отвѣчалъ.

— Дѣдъ Савелiй!.. Сѣрый околѣлъ-то?

— Ась? знамо, „Сѣрый“… охъ, Господи…

— Какъ же пахать-то, дѣдъ?.. не будемъ пахать то?..

— Ну, ну… чево ты… ну, ты чаво? можетъ, и купимъ еще, Господь дастъ… Спи-ка, внучекъ, спи…

Сеня припалъ къ дѣду и плакалъ. Годовалая Танька закричала въ люлькѣ и закатилась отъ кашля.

На другой день, вечеромъ, къ Сидоровымъ зашли кой-кто изъ сосѣдей посочувствовать и поговорить о своихъ нуждахъ. Зашла и бабка Матрена, товарка бабки Василисы, пожалиться на судьбу: сына ея искалѣчило на желѣзной дорогѣ, и онъ жилъ у нея на рукахъ вдовый, съ двумя ребятишками. Пришелъ кумъ Семенъ, взъерошенный мужичокъ, круглый годъ переходившiй съ фабрики на фабрику: его нигдѣ не держали за пьянство. Въ избѣ было шумно и безпокойно.

Дѣдъ завозился и застоналъ.

— Чаво ты, дѣдушка? аль подкатило? — крикнулъ Семенъ. — Поди, помретъ скоро…

— Нынче опять, чай, на гору полѣзетъ. Два раза не по его выходило.

Лю-утый онъ у васъ старичекъ.

Разговоръ перешелъ на фабричное житье. Въ „Хворовкѣ“ земля отходила уже на второй планъ. Половина деревни работала на фабрикѣ, жила въ городѣ, но у каждаго глубоко въ сердцѣ копошилось сознанiе, что земля — послѣднее прибѣжище: все-таки есть уголъ, гдѣ хоть умереть можно спокойно. Эта связь съ землей была закрѣплена вѣками труда.

Сеня съ палатей слышалъ разговоръ о фабрикахъ и машинахъ, и фабрики эти казались ему могущественными существами, которыя даютъ деньги, „выручаютъ“, да вдругъ и искалѣчатъ человѣка. Слушая о землѣ, онъ вспоминалъ веселое поле, спѣлую рожь и молодой березнякъ за рѣчкой, гдѣ растутъ крупные лиловые колокольчики.

Когда до слуха дѣда долетало слово „земля“, сердце начинало прiятно дрожать, просыпалась въ немъ угасшая сила. Земля! Восемьдесятъ лѣтъ прожилъ онъ съ ней, видѣлъ въ ней что-то живое. Она дышала, пила влагу, засыпала, жила. Съ грустью глядѣлъ онъ, какъ земля отходила отъ рукъ: фабрика и городъ тянули къ себѣ. Жизнь „Хворовки“ начинала мѣняться, особенно въ послѣднiе неурожайные годы.

Поздно разошлись сосѣди. На дворѣ шелъ дождь, снѣгъ сходилъ съ полей.

Глава II. На откосѣ

Канунъ Крещенья выдался ясный. Въ деревнѣ было тихо, даже ребятишки сидѣли по избамъ и ждали святой воды. Сеня валялся на полатяхъ и грызъ сырую картошку. Въ четвертомъ часу въ Ивановкѣ ударили къ вечернѣ.

— Ударили, дѣдъ! — крикнулъ Сеня.

Вотъ уже третiй разъ пойдетъ онъ на откосъ смотрѣть въ небо и слушать землю. Дѣдъ Савелiй одѣлся и взялъ суковатую палку.

— Ну, Сеня, пойдемъ.

На улицѣ было пусто. Жучка кинулась было за ними, но старикъ велѣлъ заперть ее въ сѣнцахъ. Пошли огородами. Подъ откосомъ торчали сухiя палки бурьяна.

Долго поднимались на гребень. Въ Ивановкѣ пономарь уже кончилъ звонить. Дѣдъ помолился на церковь.

Тишина стояла надъ полями. Облѣзлая бѣлая церковка сельца Ивановка сиротливо торчала на бѣлой равнинѣ. Верстахъ въ двухъ, въ сторонѣ, высилась труба суконной фабрики.

— Вотъ она, земля-матушка, — вздохнулъ дѣдъ. — Спитъ она. А придетъ весна, ручейки заиграютъ, и проснется, и вздохнетъ…

— Во-онъ, дѣдушка, трубу-то какую вывели!.. Вотъ такъ труба-а!..

— Кто ее вывелъ, тотъ и деньги за нее возьметъ. Глянь-ка къ лѣсу-то…

Тучки-то нѣтъ, ась?

Сеня посмотрѣлъ въ сторону дальняго лѣса.

— Нѣтъ, дѣдушка, чисто. Кругомъ чисто.

На колокольнѣ опять ударили. Плавно катился звонъ въ широтѣ бѣлыхъ полей.

Дѣдъ опустился на снѣгъ, разрылъ до земли и сталъ слушать. Сеня также припалъ къ землѣ.

— Плохо, что-то, дѣдъ… А вотъ… чу-уточку… Въ ухѣ-то ровно скворчитъ кто… А ты слышишь?

— Плохо — не слыхать ничего… Промерзла плохо… Да и снѣжку мало… Онъ-то и расходится, и не слыхать его, — звону-то…

Они поднялись. Сеня вопросительно смотрѣлъ на дѣда.

— Какъ же теперь, дѣдушка?.. звону-то не слыхать?..

Лицо дѣда Савелiя было скорбно.

— Сень, глянь-ка на небо-то… по-надъ лѣсомъ то… не видать, ась?

— Облачко, дѣдъ, плыветъ… Ма-ахонькое облачко… А вонъ и еще… А вонъ и надъ Иванковымъ облачко… И еще, дѣдушка, облачко плыветъ…