В неосвещенной школе

Парубки перестали чмокать и с каким-то, как мне показалось, радостным изумлением переводили глаза с меня—на лавочника и с лавочника — на меня. Бородатый хмурился, хмыкал, укоризненно качал головой, но так меня и не прервал, пока я не израсходовал весь запас бранных слов и не умолк сам. Только после этого он ответил, да и то очень коротко:

— Выжига так выжига. На том стоит всякое торговое дело. А товар свой я никому не навязываю. Не нравится, пусть не берут. Вот хлопцы пришли пива выпить. Я ж их не приневоливаю. Понравится — еще придут, не понравится — на том и делу конец. Так-тося. Прощевайте, господин учитель.

Можно сказать, он меня просто выпроваживал. Уходя, не удержался, чтобы не хлопнуть дверью.

С усилием вытягивая ноги из грязи, я думал: «А все-таки ему здорово от меня попало. Эти хлопцы завтра же всем расскажут, как я его живодером да мироедом обзывал. Подожди, я на тебя еще волостному правлению нажалуюсь». Но рядом с этими мыслями шли чередом и другие и все больше и больше тревожили меня. Я вспоминал, что когда отчитывал лавочника, а он укоризненно качал головой и хмурился, то в карих глазах его не было заметно никакой вражды ко мне. Больше того, глаза его смотрели на меня, казалось, доброжелательно и будто даже подзадоривали: давай, мол, еще, давай покрепче. Да и сами глаза эти с их особенной лукавинкой казались мне удивительно знакомыми, будто когда-то, может быть, очень давно, они поглядывали на меня с таким же дружеским лукавством.

Тревожное чувство какой то раздвоенности долго не давало мне в тот вечер уснуть.

НОЧНОЙ ГОСТЬ

С этим чувством я и проснулся и носил его в себе еще несколько дней.

Поздно вечером, когда я уже лежал в постели, но еще не спал, в наружную дверь класса постучали. Стук был тихий, осторожный. Кто бы мог быть в такой час? Да и стучат как-то особенно, будто остерегаются, чтобы на улице не услышали. Мне стало не по себе. Как-никак в школе я был один, а она стояла в сторонке от других домов, у обрыва к морю и вблизи глубокой, заросшей кустарником балки. Мимо этой балки, возвращаясь ночью с гулянки, хлопцы шли не иначе, как по двое, трое: боялись. Затаив дыхание я прислушивался, не повторится ли стук. И, когда он повторился, все, так же тихо и пугающе осторожно, я невольно вздрогнул. А минуту спустя опять: стук-стук-стук… На этот раз громче и требовательней.

Нащупав в кухне топор, я неслышно прошел через кухню в класс и замер у наружной двери. И мне показалось, что через дверь ко мне доносится чье-то дыхание. Так, я — по эту сторону двери, а кто-то таинственный и страшный — по ту, мы и стояли, напряженно прислушиваясь, пока я не услышал донельзя знакомый, с хрипотцой голос, проворчавший с досадой:

— Спит, чертов сын! Хоть в трубу лезь,

— Ты? — с облегчением воскликнул я.

— Открывай. Да не ори, — ворчливо ответил тот же голос.

Я снял болт и распахнул дверь.

На пороге в ночной мути стоял Илька. Как я ему обрадовался!

— Один? — спросил он.

— Один.

— Ну, веди. А то тут глаза выколешь.

С топором в одной руке и Илькиной мозолистой лапищей в другой я прошел в свою комнату и зажег ночничок. Илька стащил с головы шапку-ушанку, стряхнул с нее водяную пыль и снял пальто.

— Где тут расправить, чтоб просохло?

Повесив пальто на дверь, он обтер тряпочкой сапоги, вымыл руки, одернул рубаху и подступил ко мне с кулаками:

— Ты за что моего отца ругал, а? Вот я тебе покажу, как честных людей оскорблять!

Я попятился:

— Твоего отца?! Я?! Что ты, Илька! Я твоего отца даже не видел с тех пор, как на нас казаки напали.

— А, ты еще отказываешься! А кто кричал на отца: «Мироед! Паук!»? Не ты?!

Я раскрыл рот. Илька расхохотался.

— Подожди, подожди! — воскликнул я. — Так, значит, этот лавочник — Тарас Иванович? А я все думаю, чьи же эти глаза, так мне знакомые! Но как он изменился!

— Изменишься от такой жизни! Да и времени немало утекло. К тому же — борода. А в общем, хорошо: если даже ты не узнал, значит, дело в шляпе.

— Но зачем же ты натравил меня на него? А, понимаю!.. Мироед, живодер — это маска, а под ней…

— Вот это самое, — перебил меня Илька. — Молодец, Митя! А знаешь, что о тебе говорил урядник?

— Кому говорил?

— Лавочнику. Ведь он, урядник, на другой же день побывал в лавочке. Выпил с отцом бутылку водки, взял «взаймы» десятку и ушел. А про тебя сказал: «Мальчишка, сопляк. Тоже в драку лезет. Не обращайте внимания, я вас в обиду не дам. Торгуйте себе на здоровье, выходите в крупные люди».

Тут уж мы оба расхохотались.

— Постой, — спохватился я, — ведь ты, наверно, голодный.

Мы перешли в кухню и принялись печь картошку в поддувале, в золе. До чего ж она вкусна, эта запеченная картошка. в хрустящей кожуре! Разломишь — и от одного пара слюнки текут. Нашлись и соленые огурцы, и лук, и подсолнечное масло. Поели, выпили горячего чаю, улеглись рядышком в кровать — и пошли воспоминания. И как Илька у меня задачи в училище списывал, и как мы царя из золоченой рамы выдрали и в мусорный ящик бросили, и как я от монахов убежал, и как мы трое — Илька, я и Зойка — с казаками дрались.