В неосвещенной школе

Я стоял с зажатой в руке запиской. Читать ее в многолюдном зале мне почему-то не хотелось. Когда Дэзи ушла, я спустился в гардеробную и там, у горящего камина, развернул голубой листок бумаги. Дэзи писала:

Я не только прочла до конца, но и много раз перечитала, хоть читать было горько. Вы неправы: я помню и худенького мальчика в чайной, и забавного мальчишку, обещавшего снять с неба чуть ли не все звезды, и белого ангела, спевшего в греческой церкви для меня веселую песенку, и дровосека, непонятным образом превратившегося в учителя. А «Каштанка», подаренная мне, богатой девочке, нищим мальчиком, и сейчас лежит в шкафу среди других моих детских книжек. Я только не знала, что этими разными мальчиками и юношами было одно и то же лицо. Право же, это похоже на сказку. Вы отчитали меня в парке и теперь в письме. Это не только огорчает, но и радует. Мальчик-нищий сказал богатой девочке, чтобы она всегда помнила его. Теперь и я скажу: не выбрасывайте меня из своей памяти. Может быть, вы узнаете обо мне и что-нибудь хорошее.

Дэзи.

P.S. Я даже не знаю, как вас зовут.

Мне нестерпимо захотелось увидеть Зойку не утром, а теперь же. Я оделся и, даже не заходя домой, отправился в Новосергеевку.

ЕЛКА

Улицы города были пустынны. Только изредка попадался навстречу прохожий, возвещавший о себе за целый квартал скрипом снега под ногами. Да еще слышались то там, то здесь выстрелы, которыми горожане ознаменовывали наступление Нового года. Вдоль улиц стояли вереницы саней. В ожидании, когда подгулявшие господа начнут расходиться из гостей по домам, извозчики грелись, хлопая себя крест-накрест руками. Пока я выбирался из города, в домах все время светились щели ставен и сквозь окна доносились гомон, пение и топот ног под гармошку.

Едва я обогнул кладбищенскую стену, как все звуки стихли. Высоко в небе плыла луна и заливала своим ровным светом заснеженную гладь поля. Ни прохожих, ни проезжих. Только треснет где-то в морозном воздухе стебелек — и опять великое молчание природы. И оттого, что снежная пелена была беспредельная, что на ней таинственно зажигались и гасли под луной голубые искорки, что торжественная тишина наполняла не комнату, не уютный уголок, а все небо и белую необъятную ширь земли и что среди всего этого великолепия я был один, в сердце проникал холодок. Но в нагрудном карманчике моей тужурки лежало маленькое письмецо с человеческими словами, а впереди ждала меня удивительная девушка, сменившая блеск и славу цирковой жизни на изнурительный труд, бессонные ночи и смертельную опасность. При мысли об этом чувство одиночества замирало и холодок в груди таял.

Новосергеевка спала, но еще издали было видно, что окна школы слабо светятся. «Что бы это могло означать?»— с тревогой подумал я и ускорил шаги. Подойдя, я осторожно заглянул в окно. На моем столе горела лампа. Она тускло освещала стоявшую посредине класса елку и несколько хлопцев и девчат, которые возились вокруг нее. Из них я узнал лишь Семена Надгаевского, остальные мне были незнакомы. Я постучал. Семен всмотрелся и заспешил к двери.

— Пожалуйте, Дмитрий Степаныч, — сказал он обрадованно. — А мы вас только к утру ждали.

— Что за народ тут? — спросил я.

— А это наши, новосергеевские. Ребята спать пошли, так они донаряживают елку.

— Вот когда повстречались! — сказала одна из девушек, круглолицая и темноглазая.

— А разве мы раньше встречались? — удивился я. Но тут же вспомнил — Ах, вы та самая, которая грозилась женить меня!

Все засмеялись.

— Та самая. Мы вам уже и нивисту найшлы.

— Вот как! Кто же она?

— А почтарка! Вот дивчина! Весь свит обойдыте, а таку гарну, та красыву, та разумну не найдете. Це ж вона навчила нас игрушки робыть. Подывитесь.