В море Травкин

— Рад слышать твой голос. Я жив и здоров. У тебя как?

— Жив и здоров, чего о моих вещах не скажешь. Обломки трубы с большой высоты падали, квартиру разрушили.

Через час-полтора на электростанции появился Иван Васильевич.

— Держи, носи на здоровье!

Травкин передал приятелю белье, китель, другие вещи.

— Зачем? Мне скоро получать!

— У тебя же беда…

К беспокойству Ивана Васильевича за город и корабли прибавилась тревога за свою большую семью. Он полагал, что жена, ее мать, бабушка, а также его дочери и племянница эвакуировались. Но тут из Ленинграда пришло письмо. Жена сообщала, что их эшелон не отправили, фашисты разбомбили, а затем и захватили железнодорожную станцию, через которую шла эвакуация.

Чтобы обезопасить от авиационных и артиллерийских ударов подводные лодки, ускорить их ремонт, командование решило перебазировать подводные корабли в Ленинград. В начале октября Травкин получил приказание перевести лодку на позицию на Неве. В то время сделать это было непросто. В ближайших пригородах — Петергофе, Лигове, Стрельне — стояли вражеские орудия и били по кораблям, идущим по заливу. Практически под их огнем приходилось преодолевать весь путь. Ночью Травкину все же удалось незаметно провести корабль по морскому каналу.

Пришвартовались к «Полярной звезде» — бывшей царской яхте-пароходу, стоявшей у набережной между Кировским и Республиканским (ныне Дворцовым) мостами, напротив Эрмитажа. Во время штурма Зимнего дворца на ней размещался Центральный комитет революционного Центробалта во главе с матросом-большевиком Павлом Ефимовичем Дыбенко, возглавлявшим балтийцев. «Полярка» (как с любовью называли корабль) участвовала в героическом Ледовом переходе флота из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт еще в гражданскую. В годы войны с белофиннами на этом корабле находился походный штаб руководства Краснознаменного Балтийского флота. Теперь на нем располагался штаб бригады подводных лодок.

Командир «Полярной звезды», внешне заметный, крупный Константин Евсеевич Сазонов, позаботился об удобном размещении экипажа. Травкину отвел каюту, отделанную красным деревом, с окнами вместо обычных на кораблях кругляшек-иллюминаторов. Уютные кубрики получила команда. Матка-плавбаза стала кормить, снабжать водой и электроэнергией лодку.

Закончив дела на корабле, Иван Васильевич поднялся на плавбазу. С ее высокого борта он увидел набережные и улицы Ленинграда совсем другими, чем они были несколько месяцев назад. Дома стали похожими друг на друга однообразно наклеенными крест-накрест полосками бумаги — так лучше сохранялись стекла при обстрелах.

Чтобы враг не имел точных ориентиров для стрельбы из дальнобойных орудий, на позолоченный шпиль Адмиралтейства альпинисты надели темный чехол. Над Петроградской стороной взметнулись в небо аэростаты воздушного заграждения. Но город был по-прежнему красив, он стал лишь строже, как воин в строю.

Стемнело. Командир «Щ-303» заслушал помощника и боцмана, прошел по помещениям личного состава. Все оказалось в полном порядке. Он решил посмотреть на вечерний город. Не горели уличные фонари. Затемненные дома уходили от реки какими-то нежилыми коробками. До Кировскому мосту прошел непривычный, с синими, едва заметными лампочками, трамвай. Узкие лучики фар освещали путь редким автомобилям.

Было грустно, грызли думы о городе, семье. Затухающей, мрачной показалась жизнь. И вдруг на набережной послышались голоса краснофлотцев, девичий смех, зазвучала гитара. Знакомый мотив показался лучшей музыкой, какую Травкин когда-либо слышал. Выходит, война не отменила, не выхолостила ни личных чувств, ни добрых отношений. Жизнь продолжалась. Это был простой, но так нужный командиру вывод…

В Ленинграде все хуже становилось с продовольствием. К началу блокады в городе и пригородах проживало 2887 тысяч человек — половина из них старики, дети, инвалиды — люди нетрудоспособные. Враг бомбил, обстреливал, стремился поджечь дома, учреждения, склады. Только за 8 сентября вспыхнуло 180 пожаров. Больше шести часов бушевало пламя на Бадаевских складах. Сгорело 3 тысячи тонн муки, 2,5 тысячи тонн сахара.

Попытки прорвать блокаду не завершались успехом. А на 1 ноября 1941 года в Ленинграде оставалось всего на 15 дней муки, на 16 — крупы. К 9 ноября продуктов было всего на шесть дней. Доставка их по воздуху и Ладожскому озеру была ничтожно малой. 13 ноября в четвертый раз снизились нормы. Рабочим стали выдавать по 300 граммов хлеба в сутки, иждивенцам и детям — по 150.

Беда, как тень, стояла за каждым человеком. Из-за шторма ни одно судно не могло пройти в Ленинград по Ладоге. Поэтому с 20 ноября вновь уменьшились нормы выдачи хлеба населению и войскам фронта. Рабочие стали получать 250, иждивенцы и дети — 125 граммов хлеба в день. Уже в ноябре от голода умерли десятки тысяч человек.