В мире актеров

Абрикосова назначат директором другого завода. Впряженный в колесницу привычного ритма, он забудет все чему учила его за эти долгие месяцы

п р о с т а я

и великая жизнь.

Абрикосова назначат директором другого завода, но он ничего не забудет, ибо расслышал

д р у г у ю

, человеческую мелодию.

Возможен и третий финал, вероятно иллюзорный, но коли он явился в воображении, навеянный все той же, как говорят в театре "гастрольной" ульяновской паузой, нужно сказать и о нем.

Абрикосов отказывается от назначения и всю оставшуюся ему жизнь посвящает знакомству с людьми – с женой, с сыновьями, дочерью. С людьми.

Какая многозначительная пауза! Он стоит перед зеркалом с полуповязанным галстуком и всматривается в себя:

– Кто ты есть человек?

...Но галерея не закончена. Во второй половине этого "ульяновского" года он знакомит меня еще с одним изображением, на этот раз в своем театре.

На сцене полукружье из семи стульев. На них высшее руководство огромного края – величина его обозначена в названии пьесы. Бюро Крайкома. Из семи зритель может выбрать "своего". Или – "своих". Или в каждом с в о е . Зритель всегда за кого-то и против кого-то. Зал сегодня поучителен. Порой таинствен и страшен – вещь в себе. Порой бесхитростен – ребенок. А он играет залом, как его герой всю жизнь играет людьми. Непросто понять его "систему бытия", уразуметь цель, разглядеть цельность Серебренникова – уж очень все в нем неправдоподобно, противоречит общеизвестным нормам и истинам.

Чем же он берет, Серебрянников, – ведь сорок лет в своем кресле, сорок лет!

Анатомией его устойчивости и занят артист. Он элегантно раскладывает по полочкам элементы, составляющие облик его героя. Каждую полочку демонстрирует как бы отдельно.

Например, простота. Уж так прост, так прост! Член Бюро Ломова, крановщица, хлопочет о квартире сыну. К Первому не пойдет, к помощнику не пойдет, а к нему, Николаю Леонтьевичу пойдет. Потому что прост.

Руки эдак грабельками на коленях складывает. Жена четвертый год болеет, лежит. Сам спит на клеенчатом диванчике. На нем, видно, и умрет. Вот ведь как! Хором не строит, "Жигули" сыну не дарит. В галстуке, правда, ходит, но сорочка под пиджаком, вроде косоворотки эпохи двадцатых годов. Все это каким-то хитрым способом Ульянов прорисовывает. Аскетичен, суров, сер. Ничего себе, все ей Линии.

Себе ничего? Так-таки и ничего? Будто бы так... Ульянов исподволь готовит зал к пониманию феномена Соребрянникова. Знает, слышит в зале есть зрители, которые выбрали его в "свои", аплодируют на "железные", принципиальные его реплики...

Другая полочка. Народность. Ульянов деликатно, но уверенно показывает пределы грамотности Николая Леонтьевича. Голову немножко на бок. Чуть-чуть. Словечко "пошто" ласково шуршит в его речи. Словечка, кстати, такого в пьесе А.Мишарина нет, его Ульянов где-то подслушал. Серебренников употребляет его, когда прибедняется, когда ему мужичком надо сказаться, народный корень свой приоткрыть.

– Ты пошто, Юрий Васильевич, так говоришь, пошто?

Или:

– Михайло-то Ивановичу Шахматову...

– Это "Михайло-то..." точно знак его "народности",

А глаз хитрый. И вдруг блиц-вспышка ненависти к интеллигенту Первому секретарю. Ах, какая роскошная ненависть!

Мы диссертаций не писали, нам диссертации ни к чему! Зато сорок лет черный хлеб партийной работы едим! – вслух, но больше про себя в се время говорит Серебренников.

Здесь, на этом круглосуточном по случаю чрезвычайного происшествия Бюро Крайкома Николай Леонтьевич Серебренников обнаруживает виртуозное владение политической демагогией, искусством аппаратной интриги, универсальную приспособляемость к обстоятельствам, навык непрерывного, сгибающего душу, словесного прессинга.

А ведь здесь, на Бюро, он среди равных. Каков же он с нижестоящими!

И это Ульянов знает досконально. Во внутреннем и внешнем облике персонажей своей галереи социальных портретов он энциклопедически использует

п р и н ц и п у з н а в а е м о с т и.

Он учитывает, что так или иначе каждый зритель что-нибудь да знает о Серебренникове. Встречался, работал, испытал на себе его удар. Видел, наконец, крупным планом. И потому легко представить его в типовых ситуациях.

К примеру, Николай Леонтьевич в президиуме. Слушает очередного оратора. Внезапно морщины смяли его лоб. Тут же бросил реплику, другую. Громко. Безапелляционно. Саркастично. Оратор смешался. Зал выжидает. Застыл. Потом в кулуарах разговоры: ... – это ужасно, ужасно, тут любой стушуется! – А вы что, Серебренникова не знаете! – Бедный Н.Н., не позавидуешь!..

А Николай Леонтьевич остыл. Удовлетворен – осадил, поставил на место. Так-то!