В лоне семьи

Караван взял часы. То был один из тех нелепых предметов, какие в великом множестве произвело искусство Второй империи. Позолоченная бронзовая девица в венке из разнообразных цветов на голове держала в руке бильбоке, шарик которого служил маятником.

– Дай мне это, – сказала жена, – а ты возьми мраморную доску от комода.

Он повиновался и, задыхаясь, с усилием взвалил мрамор себе на плечо.

Затем супруги отправились к себе. Караван, согнувшись в дверях, начал, пошатываясь, спускаться по лестнице, а жена пятилась, освещая ему путь одной рукой и держа часы в другой.

Когда они добрались до своей комнаты, она облегченно вздохнула:

– Главное сделано, пойдем принесем остальное.

Ящики комода были битком набиты всяким скарбом старухи. Все это следовало куда-нибудь припрятать.

Г-же Караван пришла идея:

– Пойди принеси из передней еловый сундук для дров; цена ему не больше сорока су, и его можно поставить сюда.

И когда сундук был принесен, они принялись перекладывать вещи.

Одни за другими вынимали они рукавчики, воротнички, сорочки, чепчики – все жалкое тряпье старухи, лежавшей тут же рядом, и старательно раскладывали их в сундуке, чтобы г-жа Бро, другая наследница умершей, ожидаемая на следующий день, ничего не заподозрила.

Покончив с этим, они снесли сперва ящики, а затем самый комод, держа его вдвоем; они долго обдумывали, куда бы его лучше поставить. Наконец выбрали место в спальне, против кровати, между двумя окнами.

Поставив туда комод, г-жа Караван положила в него собственное белье. Часы поместились на камине в столовой, и супруги поглядели, какой получился вид. Они пришли в восторг.

– А ведь очень хорошо, – сказала она.

– Очень хорошо, – подтвердил он.

Затем они улеглись. Она потушила свечу, и вскоре все в доме спали.

Уже давно рассвело, когда Караван пробудился. В голове у него было смутно, и он вспомнил о случившемся лишь несколько минут спустя. Он ощутил как бы сильный удар в грудь и соскочил с кровати, вне себя от горя, готовый расплакаться.

Он поспешно поднялся наверх, где Розали все еще храпела в той же позе, непробудно проспав всю ночь. Отослав ее заниматься своим делом, он заменил догоревшие свечи и стал внимательно разглядывать покойную мать; в его голове мелькали те мнимоглубокие мысли, те религиозные и философские пошлости, которые навязчиво преследуют недалеких людей перед лицом смерти.

Жена позвала его, и он сошел вниз. Она составила список всего, что надо было сделать утром; этот реестр привел его в ужас.

Он прочитал:

1. Сделать заявление в мэрии.

2. Вызвать врача для установления смерти.

3. Заказать гроб.

4. Зайти в церковь.

5. В похоронное бюро.

6. В типографию для напечатания уведомлений.

7. К нотариусу.

8. На телеграф для извещения родных.

И вдобавок целый ряд мелких поручений.

Он взял шляпу и удалился.

Тем временем весть о смерти распространялась, приходили соседки и просили показать им умершую.

У парикмахера в нижнем этаже по этому поводу произошла даже сцена между мужем и женой, в то время как он брил одного клиента.

Жена, по обыкновению вязавшая чулок, промолвила:

– Еще одной стало меньше, а уж это была скряга, каких мало. По правде говоря, не любила я ее, а все-таки надо пойти поглядеть.

Намыливая подбородок посетителя, муж проворчал:

– Еще что выдумала! Одни только бабы на это способны. Мало вы грызетесь при жизни, вы и после смерти-то не даете друг дружке покоя.

Но жена, не смущаясь, продолжала:

– Ничего я с собою не могу поделать: должна к ней пойти. Так и тянет с утра. Если я на нее не погляжу, – всю жизнь, кажется, буду о ней думать. А вот насмотрюсь на нее хорошенько – и сразу успокоюсь.

Цирюльник пожал плечами и конфиденциально поведал господину, щеку которого он скоблил:

– Скажите на милость, что творится в головах этих проклятых баб! Нашла удовольствие глядеть на покойника!

Жена слышала его слова, но невозмутимо твердила свое:

– Думай, что хочешь, а я верно говорю.

И, положив вязанье на кассу, она поднялась на второй этаж.

Там уже были две соседки, толковавшие о случившемся с г-жою Караван; та передавала им подробности. Отправились в комнату покойницы. Все четыре женщины вошли на цыпочках, поочередно обрызгали простыню соленой водой, преклонили колени, перекрестились, пробормотали молитву; затем они поднялись и долго разглядывали мертвую, вытаращив глаза и разинув рот, в то время как невестка покойной, закрыв лицо платком, делала вид, что отчаянно рыдает.

Обернувшись, чтобы выйти, она увидела стоящих около двери Мари-Луизу и Филиппа-Огюста; оба в ночных рубашках с любопытством таращили глаза. Забыв о своем притворном горе, она напустилась на них, замахнувшись рукой и сердито крича:

– Убирайтесь отсюда, проклятые шалуны!