В лоне семьи

У нее был настойчивый и практический ум, и она во всем руководила мужем. Каждый вечер за столом, а затем в постели они вели продолжительные беседы о служебных делах, и хотя она была моложе его на двадцать лет, он доверял ей, как духовнику, и во всем следовал ее советам.

Она никогда не была хороша собой, а теперь стала прямо безобразной из-за маленького роста и крайней худобы. Неумение одеться всегда скрадывало и те жалкие женские прелести, которые хорошо подобранный костюм мог бы выгодно оттенить. Ее юбки постоянно съезжали на сторону, и она постоянно почесывалась где попало, не обращая внимания на присутствие посторонних; это была какая-то мания, переходившая в тик. Единственным украшением, которое она себе позволяла, было множество перепутанных шелковых лент на претенциозных, носимых ею дома чепцах.

Завидев мужа, она выпрямилась и, поцеловав его в бакенбарды, спросила:

– Ты не забыл о Потене, мой друг?

Речь шла о поручении, которое он обещал исполнить. Караван в отчаянии упал на стул: опять, уже в четвертый раз, он забыл про это поручение!

– Это какой-то рок, – сказал он, – прямо какой-то рок: ведь я помню об этом весь день, а как только придет вечер, вечно забываю.

Он был огорчен до крайности, она утешила его:

– Ну, не забудешь завтра, только и всего. Что нового в министерстве?

– Большая новость: еще один серебряных дел мастер назначен помощником начальника.

Она сделалась серьезной.

– В какой отдел?

– В отдел заграничных закупок.

Она рассердилась.

– Значит, на место Рамона, на то самое, которое я так желала для тебя. Ну, а что Рамон? В отставку?

Он пробормотал:

– В отставку.

Она вспылила, чепчик съехал ей на плечо.

– Видно, на твоей лавочке приходится поставить крест, там ничего не добьешься. Ну, а как звать твоего морского комиссара?

– Бонассо.

Она взяла Морской ежегодник, который всегда был у нее под рукой, и стала искать: «'Бонассо. – Тулон. – Родился в 1851. – Помощник младшего морского комиссара с 1871. – Произведен в младшие морские комиссары в 1875».

– А был он в плавании, этот тип?

При этом вопросе лицо Каравана прояснилось. Он расхохотался, и его живот затрясся.

– Как его начальник Бален; точь-в-точь, как Вален.

И, захохотав еще громче, он повторил старую остроту, которой восторгались в министерстве:

– Вот уж кого нельзя посылать водою для инспектирования морской станции Пуан дю Жур: их укачало бы и на речном катере.

Но она оставалась серьезной, пропустив шутку мимо ушей, и, почесывая подбородок, сказала:

– Будь у нас знакомый депутат! Если бы в палате знали обо всем, что у вас творится, министр мигом бы слетел…

На лестнице послышались крики и прервали ее на полуслове. Мари-Луиза и Филипп-Огюст, возвращавшиеся с прогулки по уличным канавам, подымались, угощая друг друга на каждой ступени пощечинами и пинками. Мать яростно бросилась к ним навстречу, схватила каждого за руку и втащила в комнату, задав им по дороге основательную встряску.

Дети тотчас подбежали к отцу, и он долго и нежно целовал их; затем он уселся, взял их на колени и вступил с ними в оживленную беседу.

Филипп-Огюст был препротивный мальчишка с идиотским выражением лица, нечесаный и грязный с головы до пят. Мари-Луиза была уже похожа на мать, говорила, повторяя ее слова, и подражала ее жестам. Она также спросила:

– Что нового в министерстве?

Он весело отвечал:

– Твой друг Рамон, который каждый месяц приходил к нам обедать, оставляет службу, дочурка. На его место назначен новый помощник начальника.

Она подняла глаза на отца и заметила с сожалением рано развившегося ребенка:

– Значит, еще один опередил тебя.

Смех его оборвался, он ничего не ответил и, чтобы переменить разговор, спросил жену, протиравшую теперь оконные стекла:

– Мама здорова? Она у себя наверху?

Г-жа Караван перестала тереть стекла, обернулась, поправила чепчик, окончательно съехавший ей на спину, и губы ее задрожали:

– Ах, да! Надо потолковать о твоей матери! Она мне устроила тут целый скандал! Представь себе, госпожа Лебоден, жена парикмахера, поднялась ко мне за крахмалом; я куда-то выходила, а твоя мать выгнала ее, обозвав попрошайкой. Уж я и отчитала старуху! Она притворилась, что не слышит, – это у нее так заведено, когда ей выкладывают правду, – но она ведь такая же глухая, как я. Все это одно кривлянье. Недаром она сию же минуту убралась к себе наверх, не сказав ни слова.

Смущенный Караван промолчал; в эту минуту вошла служанка и доложила, что обед подан. Чтобы предупредить об этом мать, он взял палку от половой щетки, стоявшую в углу, и стукнул три раза в потолок. Затем перешли в столовую, и г-жа Караван-младшая разлила суп в ожидании старухи. Та не приходила, суп стыл. Принялись за еду, но ели медленно, а когда тарелки опустели, подождали еще. Взбешенная г-жа Караван накинулась на мужа:

– Она это нарочно делает, так и знай! Ты всегда ее защищаешь!

В крайнем смущении, очутившись между двух огней, он послал Мари-Луизу позвать бабушку и безмолвно сидел, опустив глаза, а жена с раздражением стучала кончиком ножа по ножке рюмки.