В любви брода нет

Этот ужас начинался с покалывания в затылке, потом скатывался ниже и морозил между лопатками, заставляя его ежиться и встряхиваться без повода. И вот когда он заползал под ребра и стискивал ледяными щупальцами желудок, Михайлов начинал задыхаться и бояться уже по-настоящему.

Никогда он не предполагал, что с ним такое может происходить. Он не боялся почти никогда. Даже в ту ночь, когда его взял ОМОН через пару минут после того, как он избавился от пистолета, Иван не боялся. Не боялся и терпел. Терпел даже тогда, когда его дружок и подельник Степка Баловнев больно совал ему под ребра носком тупорылого ботинка и требовал правды. Они оба понимали тогда, что это игра. И Иван вытерпел и боль, и унижение, но страха-то не было тогда. Страх присутствовал теперь. Он стал пробираться даже в его сны, и две последние ночи Иван приковывал к кровати этого маленького ублюдка, чтобы было не так страшно. Помогало, но мало. Страх по-прежнему не отпускал.

Михайлов влез в холодильник, достал оттуда пакет с холодными магазинными котлетами, пакет кефира и одно яблоко. Это все он приготовил для женщины. Она с чего-то начала слабеть и кушать почти перестала, невзирая на его угрозы. Он опасался, как бы она не заболела всерьез, и однажды даже позволил ей послушать голос сына, записанный им на диктофон. Она подняла голову с груды тряпья, улыбнулась одними губами и снова улеглась на камни, затихнув и не произнеся больше ни звука.

Пора… Пора кончать с этим делом. Или Хитц платит ему, или он избавляется от сына и матери. Пускай денег будет меньше и путешествовать ему придется почти налегке, пускай. Ему нужно спешить.

И от всех остальных своих планов он не может отступиться, потому что знает: его дням ведется строгий отсчет. И ведет его Инга…

— Слушай меня. — Иван Михайлов открыл дверь в кладовку и неприязненно уставился на мальчишку. — Я уезжаю кормить твою мать, веди себя тихо. Ты понял?

Данила лишь кивнул ему. Руки его были связаны за спиной, а рот по-прежнему заклеен.

— Вот и молодец. Как приеду, искупаешься, и еще мороженого тебе куплю. Ты ведь хочешь мороженого? — Данила снова кивнул и опустил глаза. Михайлов постоял еще какое-то время на пороге кладовки и, не забыв выключить свет, ушел.

Жаль будет мальчишку, если придется его убивать. Он как-то даже привязался к нему. Но не тащить же его с собой! Нет, конечно…

Иван натянул темную куртку, надвинул на глаза темную шапку, потом вспомнил про дневную жару на улице и поменял ее на кепку с большим козырьком. Взял в руки пакет с продуктами и вышел из квартиры.

Все было нормально. До тех самых пор было нормально, пока он не вышел из подъезда. Стоило выйти — и снова накатило. Сначала затылок, потом по позвоночнику вниз и тупым ударом под ребра…

А может, это киллер, тупо подумал Михалыч, пробираясь к своей машине, еле переставляя ноги. Он следит за ним откуда-нибудь с крыши и ловит в перекрестье оптического прицела… И ловит, ловит мерзавец подходящий момент, чтобы пустить ему крохотную пулю в голову.

Нет, Инга не идиотка. Она не станет стрелять в него. Это наверняка должен быть несчастный случай. Или он утонет, как та старушка, прямо в собственной ванне. Чем не смерть для немолодого уже холостяка! Напился, влез в ванну и захлебнулся. И помочь-то нужно будет всего ничего, чуть придержав его за макушку под водой. А может, его должна сбить машина? Тоже нормально. Шел, задумался, не заметил, как светофор загорелся, и бац… и нет его, а заодно и проблем, которые он может им доставить, останься в живых. Или передозировка. Тоже достойная смерть для одинокого угрюмого мужика. Шырь в вену какой-нибудь дряни — и все в ажуре…

Иван быстро огляделся.

Две машины на парковке. Одну он знал, парень из соседнего дома всегда бросал ее на ночь. Вторая была незнакомая, но такая потрепанная, с незатонированными стеклами, просматривающимися, как аквариум. И в ней никого совсем не было. Мало ли кто это мог приехать…

Иван подошел к своей машине, открыл дверь ключом, снова быстрым взглядом пробежался по двору и вот тут увидел.

Кто-то смотрел на него из подъездного окна тремя этажами выше его собственного. Человека не было видно, так, еле заметное уплотнение в темном проеме оконной рамы, но Михалыч его мгновенно почувствовал, а почувствовав, сразу понял, что это по его душу.

Значит, его уже ведут. Ведут осознанно и почти не прячась. Так мог действовать только профессионал, заведомо уверенный в успехе. Так иногда действовал и он сам. И почти всегда срабатывало. Неужели у этого тоже сработает…

Он сел в машину и минуту-другую пытался справиться со слабостью, сковавшей руки и ноги.

Черт! А умирать-то, оказывается, страшно! И страшно не хочет умирать… Тем более теперь, когда все продумал до мелочей.