Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое…

Чёрт побери, как мы бежали! Так я не мчался даже в армии, когда после войны в нашем гарнизоне командование устраивало «спортивный праздник». В руке тяжёлая сабля, подмышкой сапоги, которые так и не успел натянуть, ступни колют попадающиеся мелкие камешки, черепки каких-то горшков, начисто обглоданные куски костей, явно побывавшие в мощных собачьих челюстях. Кремль, блин, «сердце Родины моей» — и тот замостить никто не догадался! Это сейчас ещё по-весеннему сухо, а представляю, какая тут распутица бывает осенью или после таянья снегов! Вокруг меня громыхала сапожищами полудюжина стрельцов. Звонко щёлкали друг о дружку деревянные подвески на перевязях, хлопали холщовые сумки наподобие противогазных, с шумом вырывался из лёгких воздух. Привычные к несению караулов в Кремле, стрельцы неслись не напрямую, кружили закоулками, успешно минуя тупики застроенной разнообразными постройками и перегороженной частоколами кремлёвской территории. Странно, мне казалось, что в Кремле кроме царя с семьёй и слуг никто жить не должен, так что должно хватать дворцов с пристройками. Ну, и храмы, естественно, должны быть рядышком: они даже в советское время там имелись, за вычетом пары кремлёвских монастырей, разрушенных при сталинской перестройке Москвы по генплану.

— Стрельцы, стойте! — Чуть приотставший десятник, тяжело дыша, подбежал к резко затормозившим воинам. — Не дело так бечь, коль пищали пусты! Не ровён час — иных воров встренем. А ну, господа стрельцы, становись яко указано! Все ли стрелили, аль кто заряд не стратил?

— Все, батюшка десятник! Как можно царёву волю не сполнить? Велено палить — и палили! — Пятеро краснокафтанных мужиков, утирая рукавами и шапками потные лица, выстроились в нестройную шеренгу вдоль бревенчатой стены какого-то не то амбара, не то хлева.

Никитин степенно поклонился мне:

— Дозволь, Великий Государь, пищали снарядить! А то, не дай Господь, лихо стрястись может.

— Снаряжайте. Ты, Евстафий, сам ведаешь, как лучше командовать — вот и командуй. И ещё, — повысил я голос. — За верность и отвагу проявленную сегодня, жалую тебя, десятник, сотником моей личной охраны! Сотню же наберём, когда врага изведём. И всем вам, стрельцы, жалую в память сегодняшнего дня, особый знак! Награда эта даст право каждому беспрепятственно являться ко мне со всякой просьбой. А по смерти тот знак в роду от сына к внуку и правнуку переходить будет, с потомственным освобождением от всех поборов и пошлин, которые нынче существуют на Руси!

Стрельцы разразились радостными криками и здравицами в честь «царя Димитрия Иоанновича». Свеженазначенный сотник низко-низко поклонился, коснувшись снятой шапкой утоптанной земли:

— Благодарствую, Великий Государь! Живот положу за тебя и за род твой, что ни повели — всё исполню! Брехали злые языки, дескать, ты лишь литвинов, да бывых борискиных воевод возвышаешь, а до людства тебе дела нет. Ан теперь вижу, что за тобою, Государь, службишка наша не пропадает. Весь свой век служил, ан чинами не вышел. А ныне тобою возвеличен и тебе вовек предан буду! На сем крест целую! — После этой патетической речи Евстафий вытянул из-за ворота позеленевший от пота медный крестик на буром от старости гайтане и, смачно приложившись к нему губами, трижды размашисто перекрестился.

— Тебе, сотник Евстафий Зернин, верю! — У меня даже защемило в груди от волнения, как в тот день, когда я впервые стоял в строю, принимая красноармейскую присягу. Вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, повинуясь внезапному порыву, шагнул к сотнику и по-русски троекратно расцеловал в обе щеки. Оставив совершенно обалделого мужика, точно так же «осчастливил» каждого из пятерых рядовых стрельцов.

Не понял… Это что — мой «реципиент» такой сентиментальный? Но я ведь не почувствовал перехвата управления телом с его стороны! Или наши «души» потихоньку начинают соединяться? Да ну, не может такого быть! Хотя… То, что я, вернее, моё сознание, каким-то образом находится в теле целого царя — или самозванца в роли царя, сейчас не важно — в Кремле начала семнадцатого столетия — такое тоже считается невозможным! Так что посмотрим…

Офонаревшие стрельцы, осознав, что вот сейчас были по-братски обласканы венценосцем, помазанником Божьим, Великая, Малая и Белая Руси самодержцем и что там ещё по списку, — дружно повалились на колени и принялись бить поклоны, креститься и громогласно уверять, что теперь за меня порвут на мелкие тряпочки любую сволочь, которая посмеет хотя бы косо глянуть в сторону Великого Государя.

— Ну, довольно, довольно! Верю вам, всем верю! — Я с некоторой натугой поднял бывшего десятника с колен, правда, он попытался, было, вновь грохнуться. Пришлось удержать силой.

— Сотник! Кому сказал: стоять! И подними своих людей. Хотел пищали снарядить, так снаряжай, живо! …Так до ночи прокланяетесь, а нам в слободу надо, запамятовал?

— Не вели казнить, Великий Государь! Винен! Сей миг всё исполню!