В концертном исполнении

Нергаль уперся взглядом в то место на лбу Лукина, где, будь он индийской женщиной, стояла бы цветная точка. Привычку академика смотреть чуть выше глаз собеседника Лукин подметил давно, и все равно при каждой встрече она его раздражала. «Есть в нем все-таки что-то птичье, — думал он, разглядывая человека за столом, — что-то от птицы-секретаря».

— Однако, — продолжал Нергаль, не опуская глаз, — публиковать ее не считаю возможным. Это я вам говорю как главный редактор академических записок. Ваши рассуждения об исходе Гражданской войны и судьбе страны, их связь с боями за станцию… — он сверился с текстом в папочке, — Жутово не лишены новизны и привлекательности, особенно это ваше утверждение о том, что десяток-другой белых штыков могли переломить ход истории… Весьма, весьма забавно и наверняка положило бы начало широкой полемике, но… — Нергаль поднял палец, — не ко времени! Будировать тему Гражданской войны в столь нестабильное время… Нас могут не понять. Найдутся люди, которые расценят такой шаг как провокацию. Нет, конечно, как русский человек, я всей душой, но надо обождать, посмотреть, как повернется…

«Какие знакомые слова! — удивился вдруг Лукин, — а ведь ситуация-то повторяется». Точно так же мурыжили его с защитой кандидатской. Нергаль уже тогда был большим человеком, освобожденным секретарем парткома института. Докторскую ему лепили всем отделом, в члены-корреспонденты пропихивали силой, но все это было уже позже, а тогда все почему-то шушукались по углам — судьба Лукина висела на волоске. Было непонятно, куда вывезет: одни говорили, что коленом под зад за саму постановку вопроса об ответственности за Гражданскую войну, другие утверждали, что работу представят сразу на докторскую, а его самого возьмут на Старую площадь, где требуется свежая кровь. Многоопытный, близкий к руководству Серпинов водил Лукина под ручку по длинным институтским коридорам и объяснял, что все зависит от того, как на это посмотрят. Кто посмотрит — было неясно. Произносились какие-то уклончивые, не без таинственной значимости слова, но в любом случае решение должно было прийти через Нергаля, а тот крутил, хотя все еще здоровался. Тогда-то Лукин и услышал от Серпинова поразившие его слова: бывают академики от науки, а бывают от партии. Однако шло время, на Старой площади было явно не до него, и после ерзанья задом по стульям руководство все-таки выпустило его на защиту, и без лишнего шума был испечен кандидат исторических наук. «Почему так все получается, — думал Лукин, — сама собой вывелась порода людей, которые при любой власти впереди на белом коне!»

— Конечно, — продолжал тем временем академик, — у вас новый подход, вы изрядно поработали в архивах, но… — Тут Нергаль заговорщицки улыбнулся, в голосе его появились нотки доверительности. — История — наука прикладная, и нельзя ошибиться, когда и куда ее приложить. — Он довольно засмеялся, и Лукин вдруг испугался, что этот маленький, далеко не молодой человек сейчас подойдет и поощрительно, за понятливость, потреплет его отечески по щеке.

Но вместо этого академик нахмурился, оборвал свой смех.

— Есть и еще один вопрос, из-за которого, собственно, я вас и вызывал. — Он сделал драматическую паузу. — Будем говорить как мужчина с мужчиной. Вы, конечно же, слышали о грядущем сокращении, и я не хотел бы, чтобы впоследствии говорили, что я вас не предупреждал. Нет, ничего еще не решено, но всякое может случиться…

— Я проработал в институте четырнадцать лет!..

— Э, батенька, кто их, эти годы, считает! Теперь парткома нет, жаловаться некому. Впрочем, для вас это может быть и к лучшему, вы человек еще не старый, займетесь чем-нибудь другим, к примеру, коммерцией. По крайней мере, будут деньги. А история, она у всех у нас вроде хобби…

Академик поднялся, показывая, что разговор окончен. Лукин автоматически пожал протянутую руку, вышел в приемную. Эхо его шагов гулко отозвалось в длинном коридоре, затихло в шахте лестничных пролетов. Почему-то щемило сердце и какие-то пустые, ничего не значащие слова крутились в голове. Все еще плохо понимая, что произошло, он натянул плащ, кепку и вышел из института. Дождь не унимался, потоки воды бежали по асфальту вдоль мостовой. «Чушь собачья, — думал Лукин, шлепая без разбора по лужам. — Но ведь надо что-то делать, надо немедленно что-то предпринимать!..»

Анна стояла у окна, смотрела во двор. Лукина она увидела сразу, стоило тому выйти из-под арки. Увидела и в первый момент не узнала. Не узнать близкого человека всегда страшно, потому что за тот краткий миг, когда он кажется тебе чужим, можно понять вещи совершенно беспощадные, открыть для себя то, что в другое время мозг просто отказывается принять. Жестокий глаз не щадит чужака, подмечает все до последней морщинки. Так вдруг оказывается, что идущая по улице старушечка — твоя мать, а сутулый мужчина с усталым лицом и в стоптанных башмаках — твой любимый. «Но этого не может быть!» — рвется что-то у тебя в груди, а уже отравленный знанием мозг холодно поправляет: может, еще как может…