В концертном исполнении

Сентябрь в Москве не самое лучшее время года. Особенно его начало. Где-то в середине месяца наступит бабье лето, но первые его дни, как правило, тусклы и если не дождливы, то пасмурны. Город по крыши наполнен какой-то серой, тоскливой безысходностью, заставляющей сжиматься сердце от предчувствия долгой, холодной зимы. Если же не дождь и не занудливая серость, то ветер. По рано пустеющим улицам он гонит перед собой накопившийся за день мусор, облетевшие листья деревьев, жестяные банки и клочья газет. Что в них, в этих успевших состариться новостях? Лето прошло, прошло лето — и это самая главная новость.

Лукин нагнулся, подобрал с тротуара мятый газетный листок, расправил его в колеблющемся свете раскачиваемого ветром фонаря. Так, фашисты рвутся к власти в Германии… Цифры выполнения первого пятилетнего плана… Красноармеец Сучков награжден именными часами за доблесть на пожаре…

Темная, печальная арена! Свобода как необходимость, осознанная в пролетарском строю. Лукин смял газету, бросил ее на мостовую. Подхваченный ветром комок бумаги заскакал по булыжнику. Надвинув на лоб шляпу и укрываясь за полой макинтоша, Лукин закурил и, выпрямившись, посмотрел в конец улицы.

— Что бы ни было, — сказал он вслух, — что бы ни случилось — пожар или агония диктатора, — всегда найдутся люди, которым это будет выгодно. Такое уж, видно, животное человек, что из всего извлекает пользу!

Ознакомив таким образом пустую улицу с собственными мыслями, Лукин поглубже засунул руки в карманы пальто и, подгоняемый порывами ветра, пошел по мостовой. В отсутствие фонаря ночь подступила вплотную, от близкой реки несло сыростью и запахом бензина. Не доходя нескольких метров до угла, он остановился, обернулся. Улица просматривалась насквозь, была темна и пуста. Часы на руке показывали два. В просвете между домами на фоне темного неба чернел силуэт храма Христа Спасителя. Где-то там, на площади, заливался милицейский свисток. Двигаясь мягко, по-кошачьи, Лукин отступил к стене, прислушался. Совсем рядом ему почудился шорох. Рука сама скользнула в карман макинтоша, легла на рукоятку револьвера.

— Эй, товарищ! — донесся голос из подворотни. — Идите сюда! Да быстрее же, быстрее, на вашу сторону могут лечь осколки!

Продвигаясь боком и не спуская глаз с черной дыры подворотни, Лукин пересек улицу, приблизился к ведшей в лабиринт дворов арке. Ступив в ее темноту, он моментально сдвинулся в глубину прохода так, чтобы все пространство подворотни было видно насквозь. В тусклом свете, идущем со стороны улицы, он различил две жавшиеся к стене фигуры.

— Где вы, я вас не вижу! — сказал тот же голос, показавшийся Лукину знакомым. Он явно где-то слышал эти растерянные, будто просящие о помощи нотки. Пахнуло близкой помойкой и кошками. Идя вдоль стены, Лукин приблизился, остановился в шаге от говорившего. — А мы вот возвращались из гостей… — продолжал незнакомец. — У вас, случайно, не найдется папиросочки? Я, видите ли, не курю, но сейчас почему-то очень хочется.

Лукин достал из кармана пачку французских «Голуаз», протянул ее в темноту. Человек на ощупь вытащил сигарету, поблагодарил.

— Спасибо! Если можно, то и огоньку…

«А ведь я этого человека знаю, — решил Лукин, чиркая спичкой о коробок, — и неплохо знаю». Закрывая слабый огонек ладонями, он поднес его к лицу незнакомца. Дрожащий свет выхватил из темноты круглые очки и аккуратную, почти совсем седую докторскую бородку.

— Сергей Сергеевич? Телятин?

— Лукин! Ей-богу, Лукин! — Мужчина выпрямился, забыв прикурить. Спичка погасла, он напряженно всматривался в темноту. — Нет, я не верю! Этого не может быть!

— Может, Сергей Сергеевич, может!

В следующее мгновение огромной силы взрыв разодрал тишину ночи. Что-то безмерно тяжелое, как человеческий грех, ухнуло об землю, и она сотряслась, стены дома вздрогнули. Пригоршня мелких камней защелкала по булыжнику мостовой. В наступившей вдруг тишине резанула слух трель милицейского свистка. Где-то взревел двигатель автомашины, свет фар, ослабленный расстоянием, скользнул по стене противоположного дома. Ступая по земле ставшими вдруг ватными ногами, они вышли из подворотни, остановились на перекрестке. На месте храма в клубах не успевшей еще осесть пыли виднелись пугающе обезображенные развалины.

— Это им так просто не пройдет! — повторял Сергей Сергеевич, прижимая к себе плачущую девушку. — Он им этого никогда не простит! Никогда! Я думал, они второй раз не посмеют, я думал, Он не допустит…

Телятин и сам плакал, не скрывая слез. Его рука на плече девушки тряслась, пальцы нервически двигались. Лукин закурил, надвинул поглубже шляпу. Какие-то люди суетились в свете фар на развалинах храма. Окна окружающих площадь домов были черны.

— Взрывали, скорее всего, из-под моста, — предположил Лукин, ориентируясь по цепочке перекинутых через реку фонарей. — Сегодня в трамвае сказали, что первый раз кнопку жал сам Лазарь Каганович. «Задерем, — сказал, — подол матушке-Руси!» И нажал. Сука!

Девушка всхлипнула в голос.