В концертном исполнении

Вступив в астрал, Лукарий настороженно оглядел свою студию, постоял, прислушиваясь к себе, но признаков непосредственной опасности не почувствовал. В отдалении тонким комариком звучала какая-то настораживающая нотка, но анализировать ее происхождение времени не было. Тешить себя надеждой на собственную безопасность не приходилось, и он действовал быстро и решительно. Единственное, что на секунду задержало его внимание, была висевшая в нише картина Моне «Дама в саду». Он замер перед ней, будто увидел ее впервые, пораженный яркостью красок и тем чувством покоя, которое она излучала. Вид залитого солнцем сада и фигура женщины в белом всегда несли ему радость. Она была растворена в пропитанном ароматом цветов воздухе, в нежном прикосновении травинок к щеке, когда, бывало, он лежал в прохладной тени деревьев. Со временем он стал предпочитать прогулки в этом саду своим долгим скитаниям в сыром лондонском тумане и даже вернул холст «Мост Ватерлоо» в музей. Теперь же фигура женщины напомнила ему об Анне и о необходимости спешить. Мановением руки водворив картину в Эрмитаж, Лукарий распахнул створки встроенного в стену шкафа, где хранилась наиболее ценная часть его коллекции. Настало время расставаться. Он не мог уйти, не вернув то бесценное богатство, которое ему не принадлежало. Беря с полок свиток за свитком, он держал их в руках, как если бы хотел запомнить на ощупь, и они тут же исчезали у него из-под пальцев, возвращаясь на свои места в библиотеках и хранилищах музеев. Закончив со шкафом, Лукарий перешел к книжным стеллажам, и, следуя за движением его руки, они, один за другим, начали пустеть. Он спешил, но все же не мог отказать себе в удовольствии в последний раз пробежать глазами по золоту тисненых корешков фолиантов. Это были его верные друзья и учителя, в беседах с которыми он шаг за шагом шел путем познания и просветления. Оставалось разобрать лишь собственные рукописи. Никакой необходимости в написании их не было, он помнил текст до последней запятой, но сам процесс скольжения пера по бумаге и чудо возникновения образов из обыденных слов поражали его. С пером в руке, один на качелях, он то падал в глубины отчаяния, то возносился к вершинам восторга.

Как неожиданно, как быстро меняется все в этой жизни, думал Лукарий, складывая в стопку исписанные листы. Совсем недавно смысл существования сводился к этим бумагам, теперь же он рад уже тому, что своей незавершенностью работа напоминает ему об Анне! Погруженный в собственные мысли, он тем не менее продолжал внимательно наблюдать за опустевшим пространством студии и сразу же заметил появившееся за мольбертом едва заметное свечение. Вспыхнув красно-коричневым, оно тут же исчезло, но Лукарий уже все понял — он не успел! Едва различимой дымкой на студию легла силовая сеть, и в воздухе, как перед грозой, чувствовалось электрическое напряжение. Не подавая вида, что заметил присутствие посторонней сущности, Лукарий закончил собирать бумаги, уничтожил их, наложив на получившуюся стопку руку. Он физически ощущал, что где-то совсем близко уже накопились события, и в любой момент водопад их может обрушиться на него. И действительно, стоило ему покончить с бумагами, как в трещину в астральной плоскости протиснулся Шепетуха. Молодцевато спрыгнув на пол, он ладошкой прилизал на голове редкие, серого цвета волосы, кобенясь, прошелся вдоль опустевших стеллажей.

— Когти рвешь? — цыкнув для понта зубом, поинтересовался леший.

— А, профессор, — приветствовал его Лукарий. — А я-то по простоте душевной решил, что не увижу вашу гнусную физиономию хотя бы с месяц. Как там, в открытом космосе?

— Все умствуешь да витийствуешь! — Расхлябанной походкой провинциального донжуана Шепетуха подошел к столу, провел лапкой по его гладкой поверхности. — Бумажонки-то все уничтожил?

— Слушай, Шепетуха, что-то ты зачастил перед глазами! Не к добру это, ох не к добру! — Лукарий подошел к мольберту, снял с него натянутый на раму холст. — Ну, поведай, как тебе удалось так скоро вернуться?

— Да вот, старичок, удалось! — поигрывая со значением редкой бровью, бросил Шепетуха.

Наглый вид лешего и фамильярная манера говорить лишний раз подтверждали догадку Лукария, что дела его из рук вон плохи. Он последний раз взглянул на начатый портрет, и тот исчез, увлекая в небытие все валявшиеся вокруг холсты и карандашные наброски. Студия опустела.

— Я ведь тебе говорил: когда работаешь на систему, она тебя и накормит, и защитит! — Шепетуха назидательно поднял палец. — Не так много осталось идиотов, кто живет светом далекой звезды. Да и мало ли как бывает — подойдешь поближе, присмотришься, а это вовсе и не звезда, а дырочка у кота под хвостом! А ты стремился, надеялся! Нет, куда лучше служить — найди свою нишу, обустрой ее и живи себе, принося системе пользу…

— Ты говоришь это мне? — Лукарий улыбался, но в голосе его звучали металлические нотки.

Шепетуха испугался, отпрянул от стола, но тут же, как вспомнивший свою роль актер, снова выпятил тщедушную грудь.

— Ну, ты! И вообще, что значит это твое «профессор»?