В конце концов

Вот он — идеал гражданина нацистского государства. Вот образец, следуя которому все те, кто сидит сегодня на скамье подсудимых, стремились воспитывать «истинных германцев». Вот как они толковали свой национальный долг и как на свой лад понимали вековечные человеческие понятия чести, храбрости, воинской доблести. Вот чем они хвастались и за что награждались.

— Знаете, какая мне пришла сейчас в голову мысль? — сказал мне в перерыве Юрий Яновский, нервно похрустывая суставами пальцев. — Если бы кровь всех, кого они убили, отравили, замучили, выступила из земли, они бы захлебнулись в этом кровавом озере.

Все это действительно было страшно, но самое страшное, как оказалось, ожидало нас впереди. Еще не раскрытыми стояли стенды посредине зала. Что-то массивное, покрытое простынями, белело на столах. И вот прокурор после перерыва сорвал салфетку с одного из этих закрытых предметов, и в зале сначала наступила недоуменная тишина, а потом послышался шепот ужаса. На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке была человеческая голова. Да, именно человеческая голова, непонятным образом сокращенная до размера большого кулака, с длинными, зачесанными назад волосами. Оказывается, голова эта была своего рода украшением, безделушкой, которые «изготовляли» какие-то изуверские умельцы в концентрационном лагере, а потом начальник этого лагеря дарил эти «безделушки» в качестве сувениров знатным посетителям. Приглянувшегося посетителю или посетительнице заключенного убивали, потом каким-то способом через шею извлекали остатки раздробленных костей и мозг, соответственно обрабатывали, и съежившуюся голову снова набивали, превращая в чучело, в статуэтку.

Мы смотрели на эту голову под стеклянным колпаком и чувствовали, как мороз продирает по коже. Над нами, на гостевом балконе истошно вскрикнула какая-то женщина. Затопали ноги. Ее выносили без сознания. А между тем советский Обвинитель продолжал свою речь. Теперь он предъявлял суду показания некоего Зигмунда Мазура, «ученого», сотрудника одного из научно-исследовательских институтов в Кенигсберге. Спокойным, я бы сказал, даже техническим языком он рассказывал, как в лабораториях этого института решалась проблема разумной промышленной утилизации отходов гигантских фабрик смерти — человеческого мяса, жира, а также кожи.

По распоряжению прокурора были сняты простыни, закрывающие стенды и стол. Поначалу никто из нас не понял, что там такое на них. Оказалось, это человеческая кожа в разных стадиях обработки — только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И наконец, изделия из этой кожи — изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки. А на столах — ящики с кусками мыла разных сортов — обычного, хозяйственного, детского, жидкого, для каких-то технических надобностей и, наконец, туалетного разных сортов, разного аромата в пестрых, красивых упаковках.

Прокурор продолжал свою речь в абсолютной тишине. Подсудимые сидели в напряженных позах. Риббентроп закатил глаза и закусил губу со страдальческой миной. Геринг, кривя рот, писал своему защитнику записку за запиской, Штрейхер истерически кашлял или хохотал, долговязому Шахту вновь стало дурно. Его обычно неподвижное, жесткое лицо было бледно и растерянно…

Когда— то нам с Крушинским довелось первыми из корреспондентов побывать в Освенциме, называвшемся тогда по-немецки Аушвиц. Прилетев туда вслед за войсками, мы видели эту гигантскую фабрику смерти почти на ходу, видели склады рассортированных человеческих волос -в кучах и уже завязанных в тюки и приготовленных к отправке. Видели детей, на которых врачи-изуверы ставили свои окаянные опыты. Говорили с двумя русскими военнопленными, на которых другие врачи-изверги испытывали способность человеческого организма переносить низкие температуры — их попросту постепенно замораживали до потери сознания, а потом медленно размораживали. Хотя все это еще было живо в памяти, эти изделия, изготовленные из отходов фабрик смерти, потрясли нас. Я чувствовал, как тошнота подкатывает к горлу, хотелось вскочить и броситься вон из зала.