В клетке

Все было так, как будто она совершила настоящий прыжок, перескочила через барьер и упала на Голову подательнице телеграммы. — Купер? — изумилась та; лицо ее залилось краской. Да, она заставила покраснеть Юнону. А раз так, то у нее было еще больше оснований продолжать.

— Я хочу сказать, вместо Берфилда.

Девушке было искренне ее жаль, за одно мгновение она сделалась такой беспомощной и — ни тени высокомерия или оскорбленного достоинства. Она была только заинтригована и испугана.

— Ах, вы знаете?…

— Да, знаю! — Девушка улыбнулась, встретив ее взгляд, и теперь приняла покрасневшую по ее милости Юнону под свое покровительство. — Я исправлю сама, — и привычным движением она протянула руку за телеграммой. Ее светлости оставалось только покориться; она была озадачена и смущена, она больше не владела собой. Еще минута, и телеграмма была уже снова в клетке, а подательница ее ушла. И тогда быстро, решительно, на глазах у всех, кто мог легко усмотреть во всем этом подделку, — удивительная маленькая особа в конторе Кокера заменила в ней одно слово другим. Право же, люди бывали слишком неосмотрительны, и когда иной раз и приходилось им что-то напоминать, она-то с ее памятью не должна была ошибаться. Разве все уже не было обусловлено недели назад? Ведь мисс Долмен надлежало всегда быть в гостинице Купера.

14

Но летние «каникулы» четко обозначили различие их положений, это были каникулы едва ли не для всех, но только не для запертых в клетке животных. Стояли скучные и сухие августовские дни; она видела, что интерес ее к интимной жизни высшей знати ослабевает оттого уже, что в этой жизни не происходит никаких перемен. Для нее обычно не составляло труда следить за течением ее так, чтобы потом в точности знать — ведь ей столько раз доводилось быть посредницей в переговорах этих людей друг с другом, — где тот или иной из них находится в данное время. Теперь же у нее было такое чувство, как будто панорама перестала вдруг разворачиваться перед ее взором, а оркестр замер, не доиграв. Время от времени, правда, появлялись отдельные оркестранты, но в проходивших через нее сообщениях речь шла уже главным образом о гостиничных номерах, ценах на меблированные комнаты, расписании поездов, днях отплытия пароходов и проявлялась забота о том, чтобы кто-то «встретил»; она находила все это в высшей степени прозаичным и грубым. Люди эти, правда, приносили в ее душный угол веяние альпийских лугов и шотландских низин, воздухом которых ей только мечталось дышать, но вообще-то говоря, чаще всего появлялись толстые, разгоряченные нудные дамы, они изводили ее своими переговорами по поводу квартир на морском побережье, цены на которые ее ужасали, и числа кроватей, которое казалось ей неимоверным. И все это относилось к курортам, сами названия которых — Истборн, Фокстон, Кромер, Скарборо, Уитби — были мучительны для нее, как плеск воды, который чудится путнику в раскаленной пустыне. Она не выезжала из Лондона больше десяти лет, и единственным, что делало для нее переносимым этот мертвый сезон, была приправа постоянно снедавшего ее негодования. Редкие клиенты ее, те, кого ей случалось видеть за эти недели, были люди «легкие на подъем» — они легко уплывали на колыхавшихся яхтах, легко добирались до самой дальней оконечности скалистого мыса, где их обдавало тем самым морским ветром, по которому так тосковала ее душа.