В Киеве всё спокойно

– Это другой разговор, – наконец отозвался тот. – В таком случае, у вас есть шанс выйти отсюда живым и невредимым. Но, чтобы вас отпустить, вам ничего нельзя повреждать, – разъяснил он и положил на газету ножницы.

Вдруг он схватил молоток и слегка ударил Мишу по пальцу на ноге. Миша закричал страшно, это был крик не человека, а смертельно испуганного животного. Чуть позже он сообразил, что кричал больше от испуга, чем от боли.

– А вот мизинчик вы уже и повредили, – ласково сказал и сокрушенно покачал головой его мучитель. – Не лгите мне, иначе мне придется вам много чего повредить, а с повреждениями я не смогу вас отпустить. Вы меня понимаете?

– Да… – сдавленно прошептал Миша. Больше всего на свете он хотел одного, чтоб это поскорее кончилось, безразлично как.

– Тогда расскажите мне, со всеми подробностями, каким образом Розенцвайг планирует переправить партию антиквариата и коллекцию картин Черниговского художественного музея за рубеж? – чрезвычайно медленно и раздельно проговорил, допрашивающий его незнакомец и навел на него свои ужасные глаза.

Ничего не скрывая, Миша рассказал ему то, немногое, что он знал о Напханюке, а также о запасном варианте. О том, что в случае, если не удастся договориться с Напханюком, Розенцвайг планировала вывезти антиквариат по второму каналу, с дипломатической почтой. Но он не знал, ни названия посольства, ни имени дипломата. И самое главное, Миша не знал и даже не догадывался, где Альбина это все хранила. Хоть Миша и не надеялся на это, но садюга-похититель ему поверил. Он, молча, собрал орудия пыток и, не попрощавшись, ушел.

Если проанализировать и обобщить суть внутренних механизмов предательств, то можно прийти к выводу, что большинство из них совершается не намеренно, а по слабости характера. В самом худшем, что случается в жизни, повинны не зло и жестокость, а чаще всего слабость. Уходя, рассуждал про себя Очерет. Мотивы любого предательства, как правило, просты, с некоторыми незначительными вариациями. И хотя все случаи предательства по-своему уникальны, в них, как и в самих изменниках, много общего. Трусость и эгоизм – движущие силы предательства. Очерет много об этом размышлял, непроизвольно сравнивая себя, человека чести, с предателем. С одним из тех, жалких, уронивших себя ничтожеств, запутавшихся в липкий паутине измены.

По этому вопросу он располагал богатым фактическим материалом, которого хватило бы для того, чтобы написать на эту тему основательную монографию. Он даже название для нее придумал: «Анатомия предательства». Он без труда бы мог ее написать, точнее, не напрягаясь. Но он не видел в этом смысла, ему не для кого было ее писать. Размышляя над темой предательства, у него всегда возникал один и тот же вопрос: «Через что может переступить предатель, чтобы остаться собой?» Ответ всегда был неизменным: «Через все, кроме самого себя». И вне связи с этим, он, будто глядя со стороны, отметил, что в последние годы люди стали для него безразличны и безлики, как лишенные лица манекены, и даже внутренняя речь его изменилась, теперь она постоянно была пропитана желчью цинизма.

Миша сидел на железной кровати с плоским слежавшимся тюфяком, прикованный за руку наручниками к литой чугунной спинке, и размышлял над своей жизнью. Новая беда обрушилась на него, дичайшая по своей нелепости и чем-то напоминающая кошмарный сон. Эх, кто бы мне сказал, что это всего-навсего сон.… А может, нескончаемым сном до этого было его прежнее существование? Будто в сумерках вечерних, не ведая ни радости, ни горя, сгоревшей спичкой он лежал на обочине, наблюдая, как мимо с шумом проносится жизнь. Налетевший ветер подхватил его и понес так быстро, что явственно виднеется конец его полета. Неужели мне суждено умереть, так и не узнав, зачем я жил?

Да, плохи дела, в погреб его еще не запирали. И надо бы хуже, да не бывает. Что ж, чем хуже, тем лучше. Как-нибудь так… Он не знал что делать, и был совершенно потерян. В дальнем конце подвала под потолком горела, упрятанная за проволочную решетку лампочка. «Любопытно, зачем эта решетка? ‒ подумал Миша. ‒ Должно быть от мух, чтобы не гадили». Он снял носок и, как мог, обмотал им натертое браслетом наручника запястье. Барахтаясь в зыбучем болоте отчаяния, он медленно погружался в глубокую прострацию.

Веки его отяжелели, и он ненадолго забылся тревожным полусном. Через некоторое время до его слуха донесся какой-то встревоженный шорох, топот и писк. Он увидел, как из темных углов подвала бесшумно вылезли маленькие злые зверьки и молча, окружили его кровать, почесываясь, и что-то терпеливо выжидая. Где-то неподалеку в машине сработала сигнализация, прерывистый вой сирены вспугнул их, и они бросились врассыпную, оставив на бетонном полу мокрые следы от своих проворных лап, по форме напоминающие кленовые листья. Миша вздрогнул озябшими плечами и окончательно проснулся. Воображение часто играло с ним злые шутки, которые он потом долго не мог забыть. Только дай ему волю, и оно заведет тебя черт знает куда.