В Киеве всё спокойно

Гончаренко завел ее в комнату с маленьким подслеповатым окном и низко нависшим потолком. Именовал он ее возвышено: «мой кабинет», но из-за беспорядка она больше напоминала захламленный чулан. На искалеченном письменном столе (похоже, на нем не только рубили мясо, но и острили когти хищники) горой лежала всякая всячина: книги, мотки проволоки, флакон с разлившейся зеленкой, напильники, тетради, пожелтевшие таблетки, спирали высохшей изоляционной ленты, банка с вареньем, пучок пакли, наполовину вылущенный подсолнух, велосипедный насос, треснувшая ученическая чернильница, сапожная щетка, обрезки резинового шланга, черепки разбитой тарелки. Все это добро было пересыпано вермишелью. По углам, в виде прикрас, стояли трехногие стулья, а на них, вставленные одно в одно, прохудившиеся ржавые ведра. В развороченной постели на серых простынях валялись засохшие огрызки яблок, конфетные обертки и каблук от ботинка. На полу желтело какое-то пятно. Присмотревшись, Альбина разглядела, что это растоптанное вареное яйцо.

После долгих поисков, больше напоминавших археологические раскопки, с заметным сожалением возвращая Альбине ее конспект, Гончаренко неожиданно расщедрился.

— Хочешь, я тебе чаю сварю? — спросил он. — Только без сахара и заварки… — уточнил ингредиенты хлебосольный хозяин.

Альбина с удивлением взглянула на него.

— Я с вареньем сварю, — пояснил Гончаренко. — С вишен, без косточков… — лениво искушал Гончаренко.

Альбина вежливо отказалась, невольно вспомнив о сказочной Бабе Яге, которая припевала: «Покатаюся, поваляюся на Иванушкиных косточках, Иванушкина мясца поевши…»

Когда Гончаренко провожал Альбину через двор до калитки, чтобы ее не растерзал привязанный на цепи волкодав, она увидела посреди вплотную подступающего к дому огорода, несколько стоящих в разброд покосившихся крестов.

— Что это у вас там за кресты? — поинтересовалась Альбина.

— Там дед с бабой похоронены и другая родня, тетка там еще, шуряк, который утопился, и не помню уже кто, — флегматично повествовал Гончаренко, поглядывая по сторонам и почесываясь.

— А почему их на кладбище не похоронили? — не удержалась Альбина.

— Туда ж везти далеко, — удивился ее бестолковости Гончаренко, — И место покупать надо. Им и тут хорошо. Там теперь картошка хорошо растет…

Альбине вспомнилось, что до общепринятого в институте прозвища Балбес, Гончаренко в группе раньше называли «Сын природы». На одной из кафедр преподаватель под впечатлением его дремучести, пожалел его и сказал, что не надо над ним смеяться, он ведь и так обижен природой. И задумавшись, в потрясении присовокупил: «А ведь сын такой грандиозной мамаши…»

Напханюк запил очередного жареного перепела фужером водки. Незаметно вытер руки о скатерть, хотя не вынутая из кольца салфетка стояла перед ним. Но этот последний фужер оказался лишним. И до сих пор непонятно, что его больше подвело, то ли водка, то ли чрезмерное пристрастие к рыбе, а может, всему виною были годы, проведенные в Высшей школе КГБ? Кто знает. Каждый человек сложнее и проще, чем кажется. Собственно говоря, его можно было понять, миноги и впрямь были выше всяких похвал. Напханюк расслабился, положил себе в тарелку несколько кусочков миноги в желе и полил их горчичным соусом.

Случайное попадание, отметила Альбина Станиславовна, наблюдя за таблом этого удмурта. Любуясь глубиной темно-гранатовых оттенков «Мукузани», мирно переливающегося в старинном лафитнике, она между делом заметила, что вместо столовой либо закусочной, Напханюк безошибочно выбрал рыбную вилку, взял ее левой рукой, а правой — нож для рыбных блюд, и принялся с аппетитом есть. А он правильно и даже не без изящества, обращается с вилкой и ножом, хоть и не левша, констатировала Альбина Станиславовна. Это уже кое-что… Это может быть серьезно, мелькнула первая ее мысль, а может быть, и нет, успокаивала она себя. Хотя она уже предчувствовала, что теперь все будет очень серьезно.

Альбина Станиславовна на 75 % была уверена в том, что совершила ошибку, которая ей дорого обойдется. Она подала условный знак Миле. Мельком взглянув на нее, Альбина Станиславовна отвела глаза и поправила серьгу. Через минуту Мила подошла к ней и, склонившись, прошептала ей что-то на ухо, указывая глазами на кухню, якобы приглашая ее за советом. Альбина Станиславовна извинилась перед гостями:

— Прошу прощения, господа, небольшая задержка с чаем, — и величественно прошествовала в сторону кухни. В ее тоне и в каждом движении зримо прослеживалась необычайная гордость.