В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве.

Она была большой доктор, но я и сейчас не отделался всеми этими страницами от все того же банального недоумения: что же она как врач знала о своей болезни и смерти? То есть знать-то она, судя по написанным страницам, все-таки знала… а вот как обошлась с отношением к этому своему знанию?.. Я так и не ответил себе на вопрос, меня по-прежнему продолжает занимать, какими способами обходится профессионал со своим опытом, знанием и мастерством в том случае, когда может их обратить к самому себе? Как писатель пишет письма любимой? как гинеколог ложится с женою? как прокурор берет взятку? на какой замок запирается вор? как лакомится повар? как строитель живет в собственном доме? как сладострастник обходится в одиночестве?., как Г-сподь видит венец своего Творения?.. Когда я обо всем этом думаю, то, естественно, прихожу к выводу, что и большие специалисты — тоже люди. Ибо те узкие и тайные ходы, которыми движется в столь острых случаях их сознание, обходя собственное мастерство, разум и опыт, есть такая победа человеческого над человеком, всегда и в любом случае!.. — что можно лишь снова обратить свое вытянувшееся лицо к Нему, для пощады нашей состоящему из голубизны, звезд и облак, и спросить: Г-споди! Сколько же в Тебе веры, если Ты и это предусмотрел?!.

1970, 1978

В ночь под Рождество

(из книги «Обретение имени»)

Посвящается Л.Х.

БАРУХ АТА АДОНАЙ ЭЛОГЭЙНУ МЕЛЕХ ГАОЛЯМ — было набрано кириллицей на формате А-4 самым крупным и самым жирным шрифтом, не поперек, а вдоль, в две строки, правда слева направо. Лист в руках белеет, буквы чернеют, будто висят в воздухе темной южной ночи, будто освещенные уже взошедшей Звездой.

Мы на пустой площади перед… по кругу идет единственная бутылка сомнительного нерусского вина, якобы «для согреву». Отговаривали ведь ехать — не послушал… хорошо хоть, что внял рекомендациям и взял с собой теплую куртку, а не белые штаны. Плохо, что позвонил домой поздравить с наступающим — неправильный голос жены: сына опять выгоняют из школы.

Кругом — ночь. Я бреду к Богу, ведомый белеющим листом бумаги в руках, в пятне ночи, как в луче прожектора тьмы. Я бреду, раздавленный, к Богу, преградившему мне путь, бреду полон решимости, с усилием не снимая шапки.

УБЬЮ!!

Постой, погоди! не принимай так близко к сердцу! Авраам нашелся… Ты же старше его на полвека!

Стена, перед которой я стоял, была старше меня на две тысячи лет и на возраст сына…

Вопрос, который стоял передо мной, был старше Стены, но не старше сына: отцы и дети.

ПАПА!!

Так же темно, как мне, утром ему идти в школу…

Утомленные и бестолковые, замерзшие, пряча взгляды, мы разбрелись вдоль Стены, как по партам.

Какой урок будет первым? те ли учебники у тебя в ранце? а вдруг это именно тебя вызовут?

Но ты же сам настоял ехать! вот такой неподготовленный, так и не выучивший урока, ты сам вызвался отвечать, сам поднял первым руку! В чем Авраамова вера? В том, что Он остановит-таки его занесенную руку, не вызовет. И вера цела, и сын. Хитро!..

Однако молчание. Ожидание длиннее времени. Кто тебя за язык тянул??

Ты сказал, а Он молчит. Водит пальцем по классному журналу. Может, имя твое забыл?

БИ-ТОВ.

Я — хороший, меня не надо. Господи! Первое слово Талмуда.

Я стоял лицом к лицу с Богом. У Бога тоже не было имени.

Я стоял носом в Стену.

Может, меня поставили в угол?

Угла не было. Он был бесконечен, угол. Слишком развернут, слишком прям.

Слева и справа, невидимые, но ощутимые, подразумевались такие же провинившиеся.

Стена светилась желтым коммунальным светом слабой лампочки в коридоре, отдельно от белой молитвы, черной буквы и стылой ночи.

Желтая, трещиноватая, из больших неотесанных блоков; они прижаты друг к другу только весом, без цемента: множество образуется щелей и дырок — все они зашпаклеваны записками.

Стена так устала, что стоит уже вечно. Она уже старше своих лет.

Правду честно не скажешь. Все просят, хоть бы кто спасибо сказал!

Просьбы, слава Богу, никто, кроме Него, не прочтет.

Вот уж, Стена — не идол!

Бог — это то, во что ты уперся.

У тебя нет выхода.

Мысль страннейшим образом пропадает.

Всякая, любая.

Только ты и Он.

У Него еще нет имени: Он не Будда, не Христос, не Магомет.

Он — масса.

Господи, помилуй!

Вот так и случилось, что человек, клонящийся к семидесяти, с четырьмя высшими и одним неоконченным начальным, отец четырех детей от сорока до пятнадцати и четырех внуков от одного до семнадцати, крещенный в Православии, хронически беспартийный гой, русский и грешный, стоит перед Стеной и плачет.

Стена Плача.

Потому что — перед Богом.

Потому что — человек.

Потому что — верит.

Не кому-нибудь и не в кого-нибудь. Не зачем-то и не для чего-то. Не потому что и не поэтому. Не во что-нибудь.

Ни во что.

Он верит ни во что. В Стену он верит.

Никто его больше ни Андрюшей, ни Люкой не зовет. Не зовут меня даже Битов.

Не зовут меня… не слышу даже «Эй, ты!» Зовут… это ведь когда ты кому-нибудь нужен.

Зачем-то. Когда я нужен зачем-то, зовут меня Андрей Георгиевич. Как змея какого-нибудь.

Когда дряхлеющие силы