В исключительных обстоятельствах

Они проходили в сумерках мимо красного здания городского театра, где подле освещенного подъезда среди голых, давно уже сбросивших листву деревьев толпилось множество людей.

И над толпой возвышались три конных милиционера.

А на фасаде театра в окружении электрических лампочек висела огромная афиша:

"Был ли Христос? В диспуте примут участие нарком просвещения А.В.Луначарский и митрополит Александр Введенский".

Весь город, казалось, рвался в театр. И, конечно, не потому, что всем хотелось немедленно выяснить, был ли на самом деле Иисус Христос.

Всем хотелось посмотреть на знаменитого наркома просвещения, вдруг пожелавшего приехать в этот далекий сибирский город. И на митрополита Введенского - главу так называемой живой церкви - многим тоже хотелось посмотреть.

- Хочешь, зайдем? - показал на театр Зайцев.

- Ну, разве пробьешься? - усомнился Егоров.

- А хочешь?

- Я бы пошел с удовольствием, если б пустили, - сказал Егоров.

- Тогда сразу пойдем, - позвал Зайцев и, наклонив голову, устремился в толпу.

Егоров еле поспевал за ним.

Зайцев расталкивал людей и говорил только одно слово "минутку".

У самых дверей они вынуждены были остановиться.

Их остановили билетеры, стоявшие с двух сторон.

- Ваши билетики?

- Из угро, - как-то глухо и грозно произнес Зайцев. И оглянулся на Егорова. - Этот со мной.

- Пожалуйста, - сказал один билетер и опасливо посторонился.

Все великолепие этого старинного театра с его люстрами, синим бархатом и позолотой в одно мгновение как бы обрушилось на Егорова и придавило его.

Оказывается, он никогда еще не был в театре и не знал, что здесь так красиво.

- Гляди, Луначарский, - показал Зайцев, когда они уселись на бархатный барьер ложи.

- Который?

- Да ты что, Луначарского не видел?

- Где же я его увижу?

- А на портретах?

- Ах, на портретах...

- Вы что тут, долго будете безобразить? Слезайте сейчас же. А то я милицию вызову.

Зайцев посмотрел сверху вниз на чистенького старичка билетера.

- Вызовите. Я как раз хотел вас об этом попросить.

А Егоров спрыгнул с барьера и потянул за собой Зайцева.

- Не валяй дурака, Сережа, а то подумают, мы - хулиганы.

- Не подумают, - скосил глаза на билетера Зайцев, но все-таки тоже спрыгнул.

- Который, ты говоришь, Луначарский? - опять спросил Егоров, жадно вглядываясь в людей, разместившихся за высоким и длинным столом президиума, застланным красным бархатом.

- Вон тот полный, налево смотри, в пенсне, редкие волосы. Причесывается, что ли? Нет, просто ухо потрогал...

- А я на этого подумал, на худощавого...

- Ты что? - удивленно посмотрел Зайцев на Егорова. - Разве плохо видишь?

- Нет, ничего.

- Этот же, худощавый, - поп. Его сразу заметно, что он поп. Это и есть митрополит Введенский.

Однако ошибиться было легко.

Из-за трибуны видно только голову и плечи выступавшего митрополита. Волосы у него не длинные, как бы полагалось духовному лицу. И он в эту минуту перелистывал на трибуне бумаги. Вычитывал цитаты, как всякий докладчик. Только цитаты он приводил из Библии на церковнославянском языке, непонятном многим.

Егорову же был понятен этот язык. Он и грамоте стал учиться сперва по-славянски. Раньше, чем он пошел в школу, его учил отец по какой-то старинной книге.

Отец Егорова больше всего любил чтение именно старинных, главным образом божественных книг. Верхолаз-кровельщик, он часто чинил купола храмов, разъезжал с этой целью по всей Сибири и считал себя близким к церковным делам. Только, кажется, перед самой смертью, уже на гражданской войне, он разочаровался в религии. А бабушка Егорова постоянно, до сих пор читает Библию. И кажется, еще совсем недавно она возила внука на пароме в Староберезовский монастырь, на поклонение мощам святого Софрония.

Егоров до сих пор помнил все молитвы. Но сейчас весь этот божественный, религиозный мир был от него где-то далеко-далеко, как в тумане. И ему было вовсе не интересно слушать митрополита.

Он рассеянно оглядывался по сторонам, рассматривал расписанный потолок, балконы, галерку.

- Не люблю я их, - негромко и досадливо сказал он, опять покосившись на митрополита Введенского.

- Кого? - удивился Зайцев. - Кого не любишь?

- Ну, одним словом, попов и вот всю религию. У меня из-за них в Дударях чуть большое дело не вышло. Чуть-чуть меня из комсомола из-за них не наладили...

- А что такое? - обеспокоился Зайцев. - Ты в церковь ходил? Молился?

- В том-то и дело, что я уже не молился. И не ходил. А все-таки пришили дело. Меня, одним словом, один парень спас. Вениамин Малышев. Мировой парень! Так я ему до сих пор письмо и не написал. А он меня, можно сказать, спас. А то бы я сейчас скитался.

- Да в чем дело-то было?

- После я тебе расскажу. Но это было большое дело, - вздохнул Егоров.

- После так после, - оборвал его Зайцев. - А сейчас слушай. Говорит Луначарский. Вон он, видишь, встал... - Зайцев схватил Егорова за руку. Теперь внимательно слушай - Луначарский...

Полный, плотный человек с крупной седоватой головой поднялся за столом. Пенсне его заблестело.