В «игру» вступает дублер

— С папой и ремонтом всё понятно, — вслух размышлял Панов, когда они остались вдвоём с Игнатовым. — Клейст, стало быть, уцелел, но материальный урон нанести мы сумели и панику посеяли, сориентировав немцев на партизан. А чей же это брат на фотографии? Руха, что ли?

— Зачем он будет предъявлять ему фотографию своего брата? — резонно заметил Игнатов.

— В самом деле, зачем? — подтвердил Панов.

— Брат, брат… — будто что-то вспоминал Игнатов.

— Может быть, фотография Морозова? — предположил Панов.

Игнатов вдруг вспомнил и даже побледнел:

— Когда прощались с Зигфридом у Петровича, он мне сказал: «Ещё увидимся, брат». Брат! Вот это откуда!

— Так, стало быть, фотография ваша?

— Выходит, что моя, — с недоумением констатировал Игнатов.

Шкловский «наводит мосты»

С тех пор, как бомбой разнесло чуть ли не полдома, где по вечерам кутили немецкие офицеры, центром притяжения для них стал театр, ставивший в основном оперетты и водевили. Директор старался изо всех сил, чтобы его труппа понравилась столь взыскательной публике.

Александр Генрихович Кох прежде и сам играл, даже считался мастаком канкана, но покинул сцену тотчас же, как только стал директором театра. Суетливый, экзальтированный, он отчаянно «умирал» из-за какой-нибудь мелкой неприятности. А поскольку неприятностей в театре хватало, то «умирал» он по нескольку раз в день. Кругленький, одутловатый, в свои пятьдесят с небольшим Александр Генрихович выглядел более чем на шестьдесят, но это не мешало ему бегать по театру с невероятной скоростью, настигая артистов и рабочих сцены в самый неподходящий момент, за каким-нибудь посторонним делом или вовсе без такового. В коллективе шутили, что он носится за счёт запасов жира на животе. Застав человека без дела, директор изображал на лице крайний ужас, хватался обеими руками за сердце жестом именитого провинциального трагика и восклицал:

— Но вы меня убиваете! Я умираю, умираю! Я уже умер!

Когда Кох «не умирал», он отлично справлялся с обязанностями директора, так как в нужный момент умел проявить твёрдость характера, «пробить» сложный вопрос, устроить любое необходимое театру дело. За это его ценили и прощали ему маленькие слабости.

Оставшись с театром на оккупированной территории, Кох не растерялся и тотчас явился в городскую управу за разрешением продолжать труппе работать, высказав мысль о том, что искусство не может ни с кем находиться в состоянии войны, а его коллектив будет рад показать господам немецким офицерам свои творческие возможности. Он также сослался на свою фамилию, которая говорит о близости к немецкой нации, — его предки приехали в Россию ещё во времена Екатерины Великой.

В городской управе не взяли на себя смелость самостоятельно решить такой вопрос и обратились в отдел пропаганды немецкого командования. Отдел дал согласие и присвоил театру звание фронтового со всеми вытекающими отсюда последствиями: артистов, особенно ведущих, опекали, поощряли, но в то же время установили слежку.

Сергей-Зигфрид догадался, что слежка не была систематической, иначе она сделалась бы заметной. Принцип здесь был такой: к кому-нибудь из работников театра начинал навязываться в «добрые знакомые» какой-либо завсегдатай. Он «случайно» оказывался за кулисами или неожиданно встречался на улице и завязывал непринуждённый разговор.

С некоторых пор неподалёку от Зигфрида оказывался Хельмут Шкловски, которого, впрочем, актрисы сразу нарекли по-русски Евгением Шкловским. Сын то ли польских, то ли русских эмигрантов, он служил в абвере кем-то вроде секретаря-переводчика и прекрасно владел русским языком. Дружил с оберлейтенантом Ильзерманом, явно приставленным командованием к театру. Оба ходили почти на каждый спектакль и часто являлись за кулисы «засвидетельствовать почтение дамам». Иногда заходили к директору, чтобы выразить «свой восторг игрой артистов». И Зигфрид задумался, нет ли какой-то связи между ними и директором? Он помнил слова Игнатова при встрече, когда Валентин посоветовал ему быть осторожным с Кохом. Прямых улик против директора нет, но некоторые детали вызывают подозрение. Например, такой факт: театру предложили выехать за Волгу ещё в середине июля, но Кох, сославшись на уже оплаченные спектакли в городах Кавминвод, отказался и заявил, что уехать они всегда успеют.

Игнатов был в театре всего три раза и никогда не представлялся директору, просто садился на одно из литерных мест, но когда уходил, Кох стоял на выходе и очень предупредительно говорил: «Приходите ещё, ждём вас». Правда, он говорил это и другим литерникам, но кто его знает, что у него на уме. Тем более, что Кох совсем не огорчился, когда театру не хватило транспорта для эвакуации.

Всё это вместе со своими сомнениями Валентин изложил Зигфриду, вводя в курс дела. И вот теперь, приметив слишком частые визиты Шкловского и Ильзермана к директору, Зигфрид подумал, что, возможно, для сомнений относительно Коха есть основания. Похоже на то, что Кох снабжает Шкловского и Ильзермана кое-какой информацией.