В глубине

Край наш, может быть, и не таит в себе никаких особых очарований, но земляки мои — большие романтики. Почти неизбежная необходимость жить вдали от родины, на чужой стороне, развивает в них неодолимое тяготение и пристрастие к своему быту, к его особенностям. Люди самых различных положений — военные и штатские, отставной дряхлый генерал, не склонный к политическим бредням, и юный, радикально настроенный студент — одинаково оживляются и умиляются при звуках родной песни, лезут в драку за честь родного имени, неудержимо хвастают, вспоминая о родных степях и реках, о дедовских куренях и дедовских преданиях. На этом пункте — на родине — смолкают разногласия, нет партий. И, может быть, потому даже служилая наша интеллигенция, чрезвычайно благонамеренная, все-таки состоит у высшего начальства в некотором подозрении касательно сепаратизма…

— Вы возьмите эту самую фигуру — она мне на чужбине даже во сне снится… — усаживаясь с кружкой чая поудобней на траве, говорит врач: — залатанные штаны, а непременно с лампасами, фуражка блином — непременно набекрень, чирики в заплатах и бородатая, философски-беспечная морда… Тут все — чего хочешь, того просишь… И первобытность, и темнота, и рыцарство, и сердечность… Современная казарма и старинная удалая ухватка… Едем по лугу, мимо копен. Смотрю: мой Данилка соскакивает с козел, хвать охапку сенца и — в тарантас. — Зачем же это ты, Данило? ведь чужое… — «Донцы пользуются ваканцией…» И ни на миг сомнения в незаконности этой самой ваканции!..

Смеемся. Да, это он, наш кровный младший брат… И осудить его — у нас нет сил…

Темнеют сумерки. Небо высокое, почти черное — от огня. Звезды высыпали. На западе еще светлеет зеленоватая бирюза.

— И в то же время совершенно бескорыстно услужлив, полезет в воду и на спине вынесет вас на сухое место, не даст ног промочить… Усмирениями обесславил себя… да… Но когда удалось нам подойти и разъяснить ему, в чем дело, — разве не пошел он на командующих?..

Опять воспоминания и затем горячий спор о многообразных свойствах нашего серого младшего брата. Единственный раз — в освободительные годы — местная интеллигенция могла заговорить с ним об общественных делах, и он пошел за нею. Связь, установившаяся тогда, тайком, со всякими предосторожностями, тянется и доныне, но разговора уже нет. Однако там, где можно, наш серый обыватель усердно идет против начальства и, хотя потерял надежду на улучшение своего положения, но на выборах неизменно подает голос за оппозицию — просто так, по сочувствию…

Я слушаю эти горячие споры, эти лирические излияния, вспоминаю свою далекую молодость, смотрю на эту милую молодежь. Она — в большинстве — тоже из низов: все дети землеробов, писарей, портных, мелких чиновничков, почтарей, лавочников. Беднота. На гроши учатся… Но выбьются, конечно, наверх… А служить родному краю придется очень немногим: ни больниц тут, ни школ, ни дорог, ни фабрик… Кое-что есть, конечно, но — не для них: в агрономы у нас назначают заштатных попов, на весь округ в 200 тыс. населения — всего две больницы и два врача…

Память развертывает передо мной прошлое — далекое и недавнее, — проходят лица товарищей, старших и младших современников. Все-таки немалую шеренгу их выровняла патриархальная гимназия нашего патриархального уголка. Часть надела военный мундир, другие — более даровитые — прошли мимо сей исконной традиции и… рассеялись по всему лицу великой русской земли…

Одних уж нет, а те — далече.

Но у всех — я знаю — у всех трепетно бьется сердце при мысли об этом убогом, но кровно близком сердцу родном гнезде, у всех не умирает мечта хоть на закате дней вернуться в него и сложить свои кости в недрах родной землицы…

И когда флотилия наша тихо и стройно, не шевеля веслами, плыла вниз по реке, возвращаясь назад, и мягко шелестела вода между лодками, ласково шепча о старом времени, как плавали тут легкие, нарядные стружки с удалыми молодцами, а старые горы, что молча чернеют и слушают сейчас наши песни и говор, шумели дремучими лесами, — образ родины, скудеющей и темной, кроткой и тяжким трудом изнуренной, но все еще обаятельно прекрасной, вставал передо мной и звал…

Смутные грезы уносили в неведомое будущее… Хотелось уповать, верить в грядущий приход светлых времен… Из далекой мглы прошлого вставали яркие страницы славной борьбы за волю, праздника смелой жизни, гордая песня простора и широкого братства… Старый, бесследно угасший идеал… Но сердце горело мечтой воскресить его, видеть хоть частичку отражения его в мечтаемом будущем…

В черном небе золотым гравием рассыпались звезды. Вширь и вдаль уходит матовое зеркало старой реки, сливается с серебристыми песками, теряет грани… Дрожат и качаются зыбкие золотые столбики в глубине — вблизи, вдали… Умирает эхо в таинственных черных ущельицах безмолвных гор. И когда смолкает его последний звук, — тихий, далекий, нежный звон кипит над рекой: в торжественном храме природы комары поют свой гимн родной земле…

И, словно захваченные им, поют молодые, свежие голоса: