В дурном обществе

Приют уже не один раз всплывал в рассказах очевидцев. Чем больше я о нем думала, тем больше мне казалось, что он имеет какое-то отношение к делу. Более того, церковь Святой Агаты тоже играла во всем произошедшем важную роль. Туда можно наведаться по пути домой — достаточно сделать лишь небольшой крюк… Я повернула в ту сторону.

Днем псевдоготическое строение уже не напоминало декорацию к какому-нибудь «Дому ужасов». Ворота в ограде, окружавшей церковь, оказались открыты нараспашку. Поднявшись на крытую паперть, я увидела, что там успели прибрать. Пахло супермощным дезинфицирующим раствором. Церковная дверь тоже была открыта; изнутри доносилось жужжание пылесоса. Я просунула голову внутрь.

Я никогда не бывала в церкви Святой Агаты, но могла с большей или меньшей степенью уверенности предсказать, что там увижу. Обстановка оказалась типичной для поздневикторианского периода: дубовые скамьи и столбики с деревянными табличками, на которых написаны номера церковных гимнов, а также бронзовые памятные таблички местных героев. Кругом было множество цветов; они были разложены свободными композициями или собраны в букеты и украшали всевозможные архитектурные выступы и карнизы. Судя по всему, недавно здесь проходило венчание или отпевание. На скамье у прохода стояла пожилая женщина с банкой полироли в руке; она энергично начищала тряпкой одну из бронзовых табличек. Чуть дальше, у алтаря, еще одна женщина возила туда-сюда старый пылесос. Обе с головой ушли в работу и не замечали ничего вокруг. Я вошла, направилась к полировщице и шумно откашлялась.

Она обернулась и посмотрела на меня сверху вниз.

— Здравствуйте, — сказала она. — Чем я могу вам помочь?

Я извинилась за то, что помешала, и сказала, что у меня всего два вопроса, которые не отнимут у нее много времени.

Она как будто даже обрадовалась возможности ненадолго прервать работу и поболтать и тяжело, отдуваясь, спрыгнула со скамьи. Она уже начинала толстеть, и лазать туда-сюда ей было тяжело. Ее напарница в алтаре выключила пылесос и пыталась вытащить из него битком набитый одноразовый бумажный мешок.

— Сегодня по графику наша с Мьюриел очередь прибирать, — объяснила женщина, начищавшая табличку. — Меня зовут Валия Прескотт. Мой муж — старший звонарь. Если вам нужен приходской священник, к сожалению, сейчас его нет. На доске объявлений есть экстренный номер. Если хотите договориться о крещении или венчании, к сожалению, они не считаются экстренными случаями, вам придется подождать до завтра, когда он здесь будет. — Валия задохнулась и ненадолго замолчала, пытаясь отдышаться.

К сожалению, имена не обладают способностью стариться вместе с их обладателями. Наверное, странно будет, когда меня и в восемьдесят лет будут звать Франческой. Может быть, в течение жизни надо дать человеку право менять свое имя — превращаться в Мод, Дорис или Мьюриел, как женщина с пылесосом. Для меня имя Валия ассоциировалось с какой-нибудь юной прекрасной нимфой, которая бегает по лесу, прикрывая наготу лишь собственными длинными волосами. Но моей новой знакомой Валии было уже за шестьдесят; на голове у нее были тугие седые кудряшки, и она носила оранжевый свитер ручной вязки, который совершенно не сочетался с ее румяным лицом. Ни одно из сведений, которые она мне так любезно сообщила, не оказалось мне полезным. Я радостно кивнула, показывая, что все поняла, а потом объяснила, зачем пришла.

— Меня зовут Фран Варади. Я ищу одного пожилого бездомного, который вчера ночью мог спать на вашей паперти. Его зовут Джонти.

Сначала Валия пришла в недоумение, так как мой вопрос оказался неординарным, но потом ее румяное добродушное лицо помрачнело.

— Ну да, вчера ночью здесь точно кто-то ночевал! В два часа дня, когда мы с Мьюриел пришли на дежурство, запах еще не выветрился. Трудно убирать в таком большом помещении; о том, чтобы приглашать уборщиков за плату, не может быть и речи. Вот почему в Союзе матерей придумали график дежурств. Я не против — люблю чистить бронзу.

Она самодовольно глянула на свою работу. Табличка была установлена в память «врача нашего прихода» и отдавала дань его почтению «к своему христианскому долгу и долгу целителя». Скорбящие пациенты лишились его внимания в 1894 году. Памятная табличка целителя сверкала, как золото, свидетельствуя об усилиях Валии. Я похвалила ее, и она засияла почти так же ярко.

— Вообще я ни от какой работы не отказываюсь, но всему есть предел; тяжелее всего убирать на паперти. Правда, самое плохое мне убирать не пришлось. Сегодня утром это сделал Бен, наш смотритель. Вонь там стояла такая, что пришлось извести целое ведерко «Джейза» и как следует выскрести. А все наш священник, понимаете ли.

К счастью, мне удалось более или менее понять, что она имела в виду.

— Вы хотите сказать, что священник позволяет бездомным ночевать на паперти?