В духе времени

— Настоящий мужчина разорвал бы путы.

— Достоинство мужчины, — провозгласил Обри Вейр, заделавшись вдруг моралистом, — не в том, чтобы поступать безнравственно. Моя любовь…

— В крайнем случае мы могли бы вместе умереть, мой милый, — сказала она.

— Господи Исусе! — опешил Обри Вейр. — То есть… подумай о моей жене.

— До сих пор ты о ней не думал.

— В этом… В самоубийстве есть привкус трусости, предательства, — сказал Обри Вейр. — И вообще, я все-таки англичанин, у меня стойкое предубеждение против бегства, не важно от кого или от чего.

Мисс Смит едва заметно улыбнулась.

— Сейчас я поняла то, чего не понимала раньше: моя любовь совсем не то же самое, что твоя.

— Может быть, все дело в разнице полов, — предположил Обри Вейр и, почувствовав, что сморозил глупость, надолго замолчал.

Некоторое время они сидели в тишине. Внизу, в Райгейте, горела уже не пара огоньков, а пара десятков, и в небе у них над головой появилась первая звезда. На девушку напал смех — почти беззвучный, истерический смех, который почему-то показался обидным Обри Вейру.

Она встала.

— Меня скоро хватятся. Надо идти.

Он проводил ее до дороги.

— Так что же — всему конец? — спросил он, испытывая странное смешанное чувство облегчения и тоски.

— Да, всему конец, — подтвердила она и пошла прочь.

И в тот же миг на сердце Обри Вейра легла плита невосполнимой утраты. Девушка успела отойти ярдов на двадцать, когда он громко застонал от сокрушительной тяжести этого небывалого ощущения — и бросился догонять мисс Смит, раскинув руки.

— Анни, — кричал он, — Анни! Я сам не знаю, что говорю. Анни, я понял: я люблю тебя! Я не могу без тебя. Только не это! Я сам себя не понимал.

Какая тяжесть! Плита грозила раздавить его.

— Постой, Анни, постой! — кричал он срывающимся голосом, из глаз брызнули слезы.

Она внезапно обернулась, и руки его упали. При виде ее бледного, неживого лица он онемел.

— Ты и впрямь не понимаешь. Я простилась с тобой.

Она смотрела на него. Он явно был страшно расстроен, к тому же запыхался от своих беспомощных выкриков на бегу. Ничтожный человечек — до невозможности жалкий! Она подошла к нему, взяла в ладони его мокрую байроническую физиономию и покрыла ее поцелуями.

— Прощай, человечек, которого я любила, — говорила она, — и прощай навсегда, мое глупое, сумасбродное увлечение!

С отрывистым то ли смешком, то ли всхлипом — она сама затруднилась точно определить, что это было, когда описывала сцену на скамейке в своем романе, — девушка снова быстро пошла прочь и на развилке свернула с тропы, ведущей к дому Обри Вейра.

Обри Вейр, словно в ступоре, стоял на том самом месте, где она его расцеловала, пока ее белое платье не скрылось из виду. Потом непроизвольно вздохнул, вернее, выдохнул, как после тяжкого усилия, — и тем привел себя в чувство. Очнувшись, он задумчиво побрел по мягкой опавшей листве домой. Эмоции — страшная сила.

— Как тебе картошечка, милый? — поинтересовалась за ужином миссис Обри Вейр. — Я старалась.

Обри Вейр нехотя покинул высокую сферу туманных размышлений и спустился на уровень жареной картошки.

— Картошечка… — повторил он через минуту, в течение которой пытался стряхнуть с себя воспоминания. — Да. По цвету точь-в точь опавшие листья лещины.

— Ах ты, мой поэт! Ну надо же придумать такое, — восхитилась миссис Обри Вейр. — Да ты попробуй, поешь: картошечка — объедение.

1894