В донесениях не сообщалось...

Шли, шли, остановились. Как будто что-то почувствовали. Бывает на фронте такое — почувствуешь вдруг опасность. Объяснить невозможно. Стоим. И вдруг пулемет как даст очередью! Мы залегли. Пуля попала мне в ногу — в правую стопу навылет. Сразу полсапога крови. Я в горячке вскочил, побежал. Снова очередь. Я пополз. А ползти пришлось в горочку. Пулеметчик меня видит на моем пригорочке как на ладони. Но видимо, убивать меня он не хотел. Прижимал к земле. А другие немцы уже бегут, обходят меня. Понял я: хотят взять живым. Страшно стало. Эх, как я пополз!

Немец из пулемета бьет поверх головы. Я плотнее прижимаюсь к земле — и вперед! Вот где я научился как следует ползать по-пластунски. Это точно. Никакой сержант так не научит. Перевалил я через пригорок, вскочил и побежал. Впереди за речкой, вижу, залегли наши пулеметчики. Машут мне: мол, отклонись в сторону! Дело в том, что я бежал прямо на них и оказался на одной линии со своими преследователями. Пулеметчики не могли стрелять. Я сразу метнулся к речке, в сторону. Наши, слышу, ударили сразу из двух пулеметов. Немцы сразу повернули.

Пришел я в лазарет, говорю врачу: «Помоги мне чем-нибудь». — «А чем я тебе помогу? Видишь, ничего нет. Ни бинтов, ни медикаментов», — отвечает. «Да хоть отрежь мне пальцы. Болтаются…» — «У меня, — говорит, — нечем тебе пальцы резать. Даже топора нет». Нагнулся, посмотрел: «Ничего тебе отрезать не надо. Заживет». Тогда я стал перевязывать себя сам. И остался в лазарете.

А в то время мы уже голодали. Питались в основном травой. Офицеров штаба уже отправили. Самолеты больше не прилетали. Чего мы там ждали, не знаю.

Через несколько дней немцы, видимо, усилились и начали окружать наш аэродром. Но мы их не подпускали. Держали на расстоянии.

2 июня меня ранило. А дней через десять — пятнадцать пришел в лазарет батальонный комиссар Глушко. Все эти дни — одна трава. А до этого давали по ложке ржи в день. Комиссар посмотрел на нас и приказал выдавать по ложке ржи. Получал свою «ржаную» пайку и я. Но вскоре ее лишился. Пришла помощница начальника лазарета, женщина. А у меня в ране уже черви завелись. И когда только успели? Я вроде мух отгонял, не подпускал к ране. Видать, когда-то задремал…

Она подошла ко мне. Стала делать перевязку. Черви-то уже из-под бинтов ползут. Размотала бинт, покуда можно было. Конец бинта присох. Она взяла и дернула его с силой, чтобы отодрать. У меня в глазах потемнело. Я и выругался матерщиной. Она пошла и пожаловалась командиру батальона. Майор Бойченко наложил на меня дисциплинарное взыскание: на трое суток лишил пайки ржи. Хорошо, думаю, хоть со своим наганом ко мне разбираться не прибежал. Когда медсестра узнала, как меня наказали, пришла, стала сожалеть, что пожаловалась майору. «Ладно, — говорю, — поздно теперь извиняться».

И вот 26 июня, как сейчас помню, приходит к нам в лазарет комиссар Глушко и говорит: «Товарищи, обстановка такова, что надо уходить». Его спросили: «А как же быть с ранеными? Что будет с ними?» Он пожал плечами. Видимо, нас, раненых, они решили не брать с собой. Подошел ко мне. Дал мне карту и компас. Указал по карте, какое надо держать направление, чтобы попасть в партизанский район. И ушел. Ничего он больше для нас сделать не мог.

Отряд ушел. А мы, раненые, остались. Я уже ходил, опираясь на палку. Когда комиссар дал мне карту и компас, многие бросились ко мне. Составилась группа из ходячих. И мы пошли. А немцы уже бродили вокруг.

Лежачие раненые остались.

Нас было несколько человек: старший лейтенант, старший политрук, трое десантников и еще несколько человек. У десантников были винтовки. Но истощены от недоедания они были сильнее нас.

Два дня шли лесами. Вышли к полю. На чистое выходить опасно. В лесу, на опушке, легли на отдых. Но не учли мы вот что: когда ночью идешь, сбиваешь росу и оставляешь след, а утром ночная тропа очень хорошо видна. Потом, когда я был в партизанском отряде в Беларуси, такие ночные тропы помогали нам искать полицаев. Те тоже прятались в лесах. Вначале — они нас. Потом — мы их. Так всю войну друг за другом и гонялись.

Утром нашу полянку окружили немцы и полицаи. Закричали: «Сдавайтесь!» Начали стрелять. Я пополз прочь. За мной еще один из нашей группы. В это время пуля попала мне в левую ногу, прошла под коленом, кость не задела. Но мы все же ушли. Полицаи потом вернулись на поляну. Искали нас. Видимо, допросили пленных, а те и признались, сколько человек нас было.

— Попала наша дивизия под Вязьмой… Это было во время первого вяземского окружения. Держались мы хорошо, но с флангов немцы стали обходить, и генерал наш, Лебеденко[1], принял решение отходить.

Дивизия отступала ночью, скрытно. Каждый полк оставлял заставы для прикрытия отхода. Меня, лейтенанта, назначили командиром группы прикрытия нашего полка.

Мы заняли траншею. Поправили окопы. Было нас человек тридцать пять.