В Датском королевстве…

Миккель, ты можешь себе представить, какое впечатление на меня это произвело, когда я услышал про Андерса и Анне? Я беден, очень беден, вот даже от телефона, который мне, как портному, очень нужен, пришлось отказаться со следующего квартала. И вдруг получается так, что я могу стать тестем в Боргенсгоре. Я долго думал: что, если через меня и мою дочь, что, если нам, недостойным, выпала от Господа такая милость — приобщить Боргенсгор к Царству Божию? Да, так я подумал, и голова у меня закружилась. Но потом я понял, что это — грех гордыни, что во мне ожила древняя греховность с ее жаждой власти и роскоши. И Дух Божий напомнил мне, что воля Господа не проявляется в чем-то внешнем, в женитьбах и во всяких других делах, которые мы устраиваем.

Борген. Гм, гм.

Петер. Да, Миккель, нелегко было от всего этого отказаться. Это была жертва, поверь. Но теперь-то ты понимаешь, что иначе было нельзя. Теперь остается лишь, чтобы Господь услышал мои молитвы.

Борген. Твои молитвы?

Петер. Да, Миккель, с того дня, что я покинул тебя и тебе подобных и был обращен, не было вечера, чтобы я не помолился за тебя. Видишь ли, для нас это важно. Ты ведь не молишься за меня, Миккель?

Борген. Не молюсь, но…

Петер. И еще одно. Когда я встречаюсь с другими здешними чадами Божьими и мы приветствуем друг друга святым лобзанием, как велит Писание, поем наши псалмы, читаем наши молитвы и пьем кофе, ведя духовную беседу, я счастлив и исполнен благодарности. А ты, Миккель, когда бываешь на ваших собраниях, чувствуешь ли ты себя, как дома, чувствуешь ли, что все замечательно и прекрасно?

Борген. Да, да, чувствую.

Петер. В самом деле, милый Миккель?

Борген. О чем ты? Почему ты спрашиваешь?

Петер. Если ты так всем доволен, Миккель, почему ты тогда ожидал, что Йоханнес станет… реформатором? Ведь ничего не надо было реформировать, не так ли?

Борген. Ты во многом прав: я когда-то верил и надеялся, что Йоханнес станет человеком, который добавит рома. Этого я не отрицаю. Крепкий, мощный пунш, что заварил для нас Старик[63], и предлагал его слишком многим. Он сам начал в старости разбавлять его, чтобы всем хватило, и чем дальше, тем больше. И теперь во время наших собраний, когда мы встаем, чокаемся и пьем, случается, что питье это кажется мне тепловатой водой. Я поглядываю на других, и думаю: не скрываем ли мы чего-то от самих себя и друг от друга? Ром? Побольше рома! Не принесет ли кто-нибудь рома? Не жаждем ли мы пришествия человека с ромом? Ну да что об этом говорить. Мы поднялись высоко, теперь придется спускаться. Застой означает смерть.

Петер. И значит, грундтвигианство, подкрепленное ромом, призвано помочь?! О, Миккель, приди к нам!

Борген. Этого не будет никогда.

Петер. Не говори так! Помни, мы живем в стране чудес.

Борген. В стране чудес?

Петер. Чудес, которые совершаются в человеческих сердцах. Господь — Бог чудес.

Борген. Ха, еще каких чудес!

Петер. Он могущественен во всем — и в том, чтобы избавить тебя от неверия и заблуждений.

Борген. От неверия и заблуждений?

Петер. Да, Миккель, от неверия и заблуждений, в которых ты прожил свою жизнь.

Борген. Значит, в неверии и заблуждениях?

Петер. Тебе не придется больше пить тепловатую воду, милый Миккель. Сам Господь предлагает тебе чистое словесное молоко.

Борген. Молоко?

Петер. Миккель!

Борген. Неверие и заблуждения, говоришь? Когда я унаследовал хутор, в приходе о живом христианстве никто и знать не знал. Я начал один, никто не поддерживал меня, даже моя жена, только Бог; старик Шёпфе, закоренелый рационалист, упорно громил меня с кафедры, воскресенье за воскресеньем. Но дело двинулось, построили Дом собраний, появилась школа, добавилась школа для молодежи, песнь Господа победно пошла по приходу, в дома, в сердца, люди сходились на собрания. И все это, все, что я почти за пятьдесят лет построил и на что получил Божье благословение, основано на неверии и заблуждениях?

Петер. Ну, если судить по результатам, то за последние двадцать лет как раз миссионерские приходы…

Борген. И сам я… и душа моя, устремленная к звездам… и крестины, когда чудесные персты Божии возложили крест мне на чело, и еще счастье знать, что я, неведомо для меня, был передан в отцовские объятия Бога! И причастие, когда я сам внял слову Божию, и живой Христос явился и унес мои грехи, а я шел домой в сиянии солнца, чувствуя себя невероятно счастливым и радостно распевая! И те тысячи раз, когда молитва согревала меня, дарила новый свет, новую жизнь в часы одиночества или растерянности. И Слово, Слово, услышанное или сказанное мной самим, — все это, все это было неверием и заблуждениями, заблуждениями и неверием? А сам старик, сам Грундтвиг, его жизнь была, видимо, тоже неверием и заблуждением?

Петер. Я его никогда не читал, Миккель, и знаю о нем, собственно, очень мало.

Борген. Не увиливай. Для него, по-твоему, нет спасения?

Петер. Мы, люди, не должны судить, Миккель.