В чужой стране

— Что, подполковник, в начальники вышел? — криво усмехнулся матрос, усаживаясь на нары. — Решил, значит, на мировую с фрицами идти? — он сплюнул через зубы. — Эх вы, люди!

— Брось, Марченко, — строго сказал Шукшин. — Так нужно. Понял?

Марченко поглядел на Шукшина.

— А-а-а, вон как! Ну, садись. Покурить не найдется?

— Найдется, только выйдем за барак. Ходить-то можешь?

— Ходить — могу, а лежать трудно. Вот бьет, стерва. Сразу до костей…

— А Новоженов как?

— Ему повезло. Был бы тот комендант — все, крышка. Тот его повесить обещал… Били Петра, кто бежать помогал, допытывались. Ну, из этого хлопца не выколотишь. В одиночке сидит. Дня два-три подержат еще и выпустят.

Они вышли за барак, сели на траву около глухой стены. Шукшин, протягивая Марченко сигарету, спросил:

— Как там, на воле? Где странствовал?

Марченко закурил, жадно затянулся и схватился за Шукшина.

— Голова закружилась… — Он закрыл глаза, прислонился головой к стене.

— Ты не кури, окрепнуть надо, — сказал Шукшин.

— Ничего, пройдет. Я живучий, как Браток… — матрос выпрямился. — Не убежал он еще?

— Сухари копит.

— Уйдет. Этого им не удержать… — Марченко помолчал, думая о чем-то своем, и глубоко вздохнул. — Душно как, прямо дышать нечем. Это от сырости… У нас-то, дома, благодать в эту пору. Сады цветут, соловьи по ночам… А воздух легкий такой, надышаться не можешь. Нету лучше нашей, русской, земли, нету…

— Верно, друг. Нету! Ну, где же ты бродил, далеко ли ушел?

Матрос рассказал, что ушли они километров за сорок-пятьдесят. Бельгийцы их укрывали в деревне, а потом увели в лес, помогли связаться с партизанами.

— Значит, успел связаться? Хорошо!.. Ну, рассказывай, рассказывай!

— Рассказывать особенно нечего, Константин Дмитриевич. Встретили они нас хорошо, по-братски, а на операции не захотели брать. Говорят, что русским идти на дело опасно. Гестапо, дескать, вас ищет. А потом, говорят, у них оружия лишнего нету. Может и так, а может и не так. Не знаю… В общем поглядели мы с Петром, поглядели, да и начали сами действовать. Одного гестаповца на дороге стукнули, пистолет забрали. Ну, а на второй раз не вышло. На засаду напоролись.

— Одним не надо было идти, — сказал с досадой Шукшин. — Ты должен был искать людей, наших людей…

* * *

Жестокие расправы не помогли. Снова убежал Браток. Потом еще двое, еще один, еще трое, еще и еще. Одних ловили, забивали до смерти на глазах пленных или закапывали в землю живыми, а на следующий день или через два-три дня бежала новая группа.

Союзники и враги

Колонна пленных бредет по шоссе, превращенному в коридор из колючей проволоки. Измученные тяжелой работой, голодные люди с трудом волокут отекшие, в кровавых ссадинах, черные от угольной пыли ноги. Неожиданно доносится гул самолетов. Лица пленных мгновенно оживают, раздаются возбужденные возгласы: «Летят! Летят!»

Сотни глаз устремляются в ясное солнечное небо, ловят серебристые точки, уже поблескивающие на далеком горизонте. Это летят союзники.

От свободной воюющей Англии Бельгия отделена лишь узким проливом. Союзники — англичане и американцы — находятся совсем рядом. Пленные знают, что встреча с ними может произойти раньше, чем с Красной Армией, сражающейся за две тысячи километров, и с нетерпением ждут союзников, с надеждой вслушиваются в гул «летающих крепостей». Налеты союзной авиации на Германию усиливаются с каждым днем. Теперь самолеты проходят над Бельгией не только ночью, но и днем.

Бомбардировщики летят группами по 50–60 машин на высоте четырех-пяти километров. Они быстро приближаются, гул их моторов заполняет все небо.

Откуда-то сбоку выскакивают немецкие истребители. Их немного, штук десять. Круто пикируя, они несутся на группу бомбардировщиков, идущую впереди армады. Эскадрилья «летающих крепостей» встречает их сильным огнем. Немецкие истребители отворачивают, взмывают вверх, а один, поврежденный, быстро снижается.

В колонне пленных раздаются радостные восклицания: «Ага, попало на орехи! Дают им янки! Лупи их, чего там!»

Истребители пытаются повторить атаку, но близко подойти боятся, ведут огонь с большой дистанции. Пленные смеются: «Что, фриц, кишка тонка? Гляди-ка, ребяты, ровно зайцы, разлетелись…»

Конвойные тоже наблюдают за воздушным боем. Лица у них невеселые, сумрачные. Начальник конвоя, унтер-офицер, пытается подбодрить солдат:

— Смотрите, он стреляет, он стреляет! — громко кричит он, показывая на небо.

Переводчик Комаров, идущий в толпе пленных, выкрикивает следом за немцем:

— Смотрите, он улепетывает, он улепетывает!

В колонне раздается громкий хохот.

— Молчать! Скоты! Мерзавцы! — унтер-офицер срывает с плеча карабин, кидается к колонне. — А ну, дайте им хорошенько! Вон тем, тем… Что стоите, болваны! — кричит он солдатам.

Пятеро солдат приближаются к колонне, а остальные отходят дальше к проволоке, держа оружие наготове. Пленные, как по команде, разом останавливаются, поворачиваются к солдатам. Руки их сжаты в кулаки, глаза светятся злобой.