В чреве кита

— Ориоль прав, — произнесла она. — Послушайся его, Томас, тебе лучше уйти. Луиза скоро перестанет злиться. Когда она поправится, все будет по-другому. Кроме того, сейчас должен подойти Хуан Луис, и лучше тебе с ним не встречаться… Ты же знаешь, какой он.

Я, естественно, это прекрасно знал, но у меня не было сил, чтобы сказать это вслух или продолжить разговор, показавшийся мне в тот миг абсурдным, будто бы один из трех собеседников явно был лишним, — будто бы он и раньше всегда был лишним, — и этот факт окончательно извращал все, что мы обсуждали. Я взглянул на Монтсе, затем на Торреса и поймал себя на мысли: «Кусок дерьма». Не прощаясь, я ушел.

25

Грозя мне пальцем из-за стойки, медсестра с простынями спросила:

— Эй, послушайте, а куда вы сейчас направляетесь?

— Я ухожу.

— Сеньор, видно, издевается, — утвердительным тоном произнесла она, словно обращаясь к кому-то другому, будто меня там вообще не было. — Я же вас предупредила, что через эту дверь нельзя ходить.

— Тогда через какую?

— Вы продолжаете издеваться.

Она ткнула в сторону белой двустворчатой двери с огромной красной надписью «Выход».

— Вы что, пьяны?

Я промямлил извинения, быстро спустился по лестнице и, пройдя через главный вход здания, оказался перед сосновым лесочком; словно спасаясь от удушья, я всей грудью вдохнул солнечный полуденный воздух, чистый и блестящий. Стояла жара. Идя вниз по дорожке к выходу из больницы, я заставлял себя ни о чем не думать, но в квадратном садике столкнулся с тещей и Висенте Матеосом, начинавшим в тот момент трудоемкое восхождение к корпусу. Они вырядились, как на сельский праздник: красный цвет губ и черные ресницы создавали чудовищный контраст со смертельной бледностью кожи, едва приглушенный неестественным румянцем скул; на ней было легкое платье, лиловое с черным, белые туфли и голубая соломенная шляпка. Матеос был одет в те же самые кремовые брюки, ту же самую застиранную рубашку и тот же самый блейзер цвета морской волны с золотыми пуговицами, в которых я впервые увидел его на дне рождения тещи неделю назад. Помнится, то ли потому, что утомительный подъем и солнечное пекло исказили их лица, то ли потому, что я был склонен видеть в них лишь отражение своего собственного душевного состояния, но едва я их заметил, мне пришло в голову, что на тещу каким-то неведомым образом распространилось физическое разложение Матеоса, он же сам при этом ничего не перенял от неуемного осеннего жизнелюбия моей тещи, словно этот непостижимый процесс физического и морального взаимообогащения, в результате которого все супруги после нескольких лет совместной жизни начинают неуловимо походить друг на друга, в их случае развивался лишь в одном направлении, причем с необычайной скоростью.

Уняв одышку, голосом, более громким, чем обычно (я счел это реверансом в сторону Матеоса, чтобы он не чувствовал себя исключенным из беседы), теща спросила:

— Как Луиза?

— Полагаю, что лучше, — ответил я, невольно подражая ее тону. — Честно говоря, я ее не видел.

— Ты ее не видел?

— Можно узнать, почему вы так громко говорите? — поинтересовался Матеос, заслонив глаза от солнца рукой, скрюченной артрозом; от пота его редкие седые волосики прилипли к лысине. — Вас слышит вся больница!

Я тут же возненавидел старика и, отчасти чувствуя себя дураком, но все же, в первую очередь, крайне несчастным и разбитым, принялся объяснять обычным голосом:

— Она не позволила мне войти.

— Луиза?

— Луиза.

Теща взглянула на Матеоса с видом человека, вынужденного подчиниться вопиюще несправедливому решению.

— Ты слышал?

Мне показалось, что Матеос согласился, потому что его снежно-белые брови дважды поднялись и опустились, и соответствующее движение произвели очки в толстой прямоугольной оправе.

— Ты должен ее понять, — продолжала увещевать меня теща, глядя на меня глазами, полными стариковской печали, которую прежде мне не доводилось в них замечать. — Бедняжке пришлось очень тяжко. Монтсе тебе рассказала?

Я кивнул.

— Очень тяжко, — повторила она. — Я знаю, что это ее не оправдывает, в конце концов ты ни в чем не виноват, но что уж тут поделаешь. Она вся в отца. Как и Хуан Луис. Но я бы на твоем месте не сильно беспокоилась: это у нее пройдет.

— Это не пройдет, — пробормотал я.

— Что ты говоришь?

— Что это не пройдет.

— Ну, конечно же, пройдет, Томас, — приободрила меня теща, вкладывая в свои интонации живость и энергию, которые всего неделю назад представлялись мне искренними, а сейчас показались фальшивыми. — Все браки через это проходят. Если бы я тебе рассказала, что мне пришлось пережить с покойным мужем…

На миг меня обуяла уверенность, что она пустится в рассказ о каких-нибудь досадных перипетиях своей образцовой супружеской жизни. Но с удивлением услышал, как она развеивает мои опасения:

— Ерунда, милый, ерунда: через три дня она обо всем забудет. А в отношении ребенка, это, конечно, очень прискорбно, но легко можно исправить: заведете другого, и все дела. Правда, Висенте?

— Я, кажется, отвлекся, — сознался Матеос, кося глазами и улыбаясь. — О чем вы говорили?