В чистом поле: очерки, рассказы, стихи

Зол мороз, подобен смерти,
Но терплю, гоню беду
Пушкин – в гипсе – тоже терпит,
Под березкой в горсаду.
Ну, конечно, ободряет
Славный лозунг: «Власть – народ!»
Но народ меня не знает,
Власть еще не признает.
Ни угла пока, ни блата,
Вот и я, бездомный гусь,
Ночевать тащусь «на хату»,
В ледяную дверь стучусь.
По карманам: пусто-пусто,
Обоюдный паритет,
И прозрачный суп с капустой
В забегаловке «Рассвет».
Зябко вертится планета,
Я пока не «наверху» –
В скороходовских штиблетах,
Что на рыбьем-то меху.
Ждёт-пождёт тепла и солнца,
Также скудно, налегке,
Независимый пропойца,
Что живет на чердаке.
Снизойдём и побазарим,
Перемутим рай и ад,
Как «Варяг» с «Корейцем» в паре,
Кроя внутренних «микад».
Эх, смотаюсь я, однако,
Эх, куда-то занесёт!
Иль к будённовцам-рубакам,
Иль к Махно, как повезет.

Решил уехать в Ишим, куда звали знакомые ребята из «Ишимской правды». Говорили: есть вакансия в сельхозотделе и… что каждый сотрудник редакции что-нибудь да сочиняет! Стихи или прозу. А какое талантливое у них литобъединение!

Да! Приехав, окунулся в счастливую атмосферу творчества, общений, молодых увлечений, влюбленностей, в которых провел полтора года. В этот срок войдет и женитьба на девушке из Серова, студентке третьего курса Ишимского педвуза, Маше Токаревой. Столь важное дело отрубит мои планы перейти на восстановленную новым Генсеком Брежневым очную учебу в Москве!

Быт уже не допекал. Много ль надо? Жил по приезду у одиноких старичков в комнатке с окнами в зимний, заваленный чистыми снегами, яблоневый сад.

«А у нас идут снега, легкие и белые! Завалили берега, что же вы наделали?» – глядя на это снежное покрывало по утрам, нянчил я в душе светлые строчки самой юной поэтессы из литобъединения, студентки первокурсницы из педагогического Нины Ющенко.

Нравились детские стихи Петра Белова, а он был обладателем уже трех книжек. Валентин Законов, известный мне по областным публикациям еще со школьной поры, блистал новой лирикой и все цитировали его хрестоматийное:

Я вхожу в сиреневое царство,
Рву букеты, небо наклоня,
Чтоб девчонке в платьице цветастом,
Было легче понимать меня.

Бывший автоинспектор, действующий охотник и журналист Анатолий Савельев писал хорошие рассказы о деревне, о природе. Газетчик Геннадий Рябко, переживший мальчишкой ленинградскую блокаду, писал о войне. Отмечали мы за искренность стихи вчерашней десятиклассницы Оли Знайко (впоследствии Чернышовой). Костя Яковлев, ударившийся после писания стихов в серьезную критику, сутками штудировал Белинского и Добролюбова и попутно занимался свержением с «олимпийских высот» Еврипида и Гомера, и почему-то… Энгельса. Коронное яковлевское – «старик, а Энгельс был не прав!», ставило неподготовленного новичка в ступор и тупик. Костя был доволен.

Приходили на четверговые занятия лито орденоносные фронтовики Павел Машканцев (тоже при собственных книгах), Георгий Первышин. Последний читал острые и хлесткие басни, и теперь считаю, чрезвычайно талантливые, пожалуй, лучшие в российской сатире той поры. Баснописец был в неизменном, «консервативном» офицерском кителе без погон, но при ордене Красной звезды.

Восхищались мы первышинским:

Увидев, как в волнах погиб матрос,
Киту заметил гневно альбатрос:
- Ты что ж его не спас, пловец-калека?
- Довольно, брат, на клички ты речист,
- Ответил кит. – Я оптимист.
Всплывет герой,
Я верю в человека!

Иногда с «морским приветом» доходила к нам бандероль с новой книгой морской прозы бывшего ишимца Александра Плотникова – в недавнем прошлом командира дизельной подлодки на Черном море.

Вернулся в Ишим и Нечволода. Приехал вместе с юной женой – «златовласой Олей». В родной город приехал, собственно, домой, здесь он учился в школе, здесь жили у него родители, братья, родственники. Из той поры помнится нечволодинское:

Ах, как я хорошо женился!
Златовласой зовет её мать.
И не руки у ней, а крылья,
Чтоб под солнцем меня обнимать!