В чём его обида?

— Не пойду!

— Почему? Сходим...

— Сегодня уже поздно...

— Ну вот тебе на: не пойду да не пойду. Сидишь целый день в хате.

Вымолвив это, мать равнодушно молчит. И отец давно молчит, потому что спит.

Лявон листает книгу — и мучается еще острее оттого, что так же безучастно шелестят ее страницы.

— А может, и правда сходить? — вдруг окликает он мать.

— Как себе хочешь, сынок,— уклончиво говорит она, сморенная дремотой.

— Нет, сегодня уже поздно,— снова передумал он.

...Темновато, холодно и тихо в хате.

— Сейчас, видать, будут расходиться с вечерок, — гово­рит сонная мать, снова меняя руку, но по-прежнему не ложась, чтобы не разоспаться.

IV

От земли оторвался и неба не достал.

Народная пословица

В Темнолесье две бани: одна старая — общая, а другую, новую, поставил себе хозяин, который делает сани, катки, гнет дуги, и своя баня нужна ему целую зиму, чтобы сушить дерево. Обычно темнолесцы моются в своей старой общей бане.

Кто не только никогда не мылся в темнолесской бане, но и вообще ничего подобного ни разу не видывал, кто вообще думает, что в Темнолесье — это ему вроде как в Вильне или в Минске: когда вздумалось, тогда и пошел в баню,— тот, конечно, не поймет, почему Лявон весь день не мог решить — пойти ему в баню или не пойти?

Было это уже в самом конце рождественских святок, когда дядька его, Якуб, домял свою пеньку и истопил баню так, что все, кто был там на доминках или просто так за­глядывал в баню мимоходом узнать, все ли готово, говорили: «Ну, братцы, сегодня-таки банька с духом!»

Вечером отец, задав на ночь скоту и напоив коней, пришел в хату, достал из-под лавки свои заскорузлые опорочки от старых сапог и присел на чурбачок у полатей разувать лапти.

— Ну, я управился,— сказал он.— А где ж это Лавринька? Надо ж на чердак за вениками слазить... А Лявон чего это сидит? Ай ты не пойдешь сегодня в баню? — спросил он сына,— Сходи, баня с духом, дядька дров не пожалел.

Лявон поднялся с лавки, положил книжку на полку, о чем-то подумал, помолчал немного и ответил:

— Я и сам не знаю: идти мне в эту баню или уже не стоит. Поеду ж скоро, в городе помоюсь... Но и сегодня не мешало б сходить: тело начинает чесаться.

— Что это ты, Лявон,— вмешалась мать,— чего ж тебе не сходить в свою баню, когда еще там тот город? Правда, и грязновата она малость, и воды теплой нету, так есть же в канавке холодная, не так чтоб сильно мутная, да и попаришься, косточки свои погреешь, и душе твоей полег­чает... Иди, сынок, иди!

Старый темнолесец, любитель попариться, на мгновение проснулся в зудящем теле Лявона и помог парню принять решение в пользу темнолесской бани.

Отец тем временем надел старенький кожушок, сунул голые ноги в опорки — и должен был еще дождаться, пока Лявон выкладывал из кармана ключик, ножик, кошелечек и всякую такую мелочь, чтоб не потерять в бане.

— Скорей! — крикнул ему Лавринька, уже успевший слазить за веником и теперь стоявший с этим веником в руках, как солдат на часах, и босиком, не глядя на уговоры матери не бежать в баню по снегу голоногим.

— Поспеешь с козами на торг,— шутливо ответил ему Лявон, обувая старые валенки, поданные матерью, чтобы он, отвыкший от темнолесской простоты, не простудился в бане, пока обует свои неподатливые сапоги.

— Послушался бы маму да обулся, темнолесский дикарь,— опять словно бы и в шутку, но с оттенком цивилизованной горечи добавил Лявон.

— Баня близехонько, буду я вам обуваться! Что я — пан? — обиделся Лавринька, ведь каждому ясно, что темнолесец такого возраста ходит в баню при любой погоде обязательно босиком.

— Если не обуешься, я не пойду в баню,— твердо сказал Лявон и подал ему свои сапоги.— Обувайся!

Бедняга Лавринька со слезами на глазах вынужден был влезть в них, потому что крепко любил брата, хотя уже и замечал за ним кое-какие прихоти.

Наконец Лявон отцепил карманные часы, надел материн кожух, чтоб не испачкать в бане казенное свое пальто — и пошли.

Баня была на отшибе, возле канавы, которая когда-то, пока помещики еще не продавали лесов, была довольно приличной речкой. Черная, почти сплошь уголь,— потому что много раз на своем веку горела, но каждый раз счастливо удавалось спасти от огня,— лепилась себе баня на приго­рочке. И пока Лявон вскарабкался на тот пригорочек, упал, бедняга, два раза и оцарапал правую руку мерзлым снегом. Лавринька повеселел, чувствуя теперь свое превосходство в ловкости, подбежал к нему, крикнул:

— Ого, какой пан стал — не взойдешь! — подобрал об­роненный им кусок мыла, которое тоже было досадным свидетельством братнина панства, ведь здесь никто не моет­ся с мылом, — и шибко, по собачьи, засеменил впереди всех к бане, хотя проклятые сапоги и мешали ему. Влетев в предбанник, он приветствовал собравшихся там, как это во­дится у всех добрых людей:

— Пар-баня, легкий дух!

— А, Лавринька! И отец идет? — спросил дядька.

— А вон же он! Сегодня и Лявон идет! — похвастался Лавринька и стремглав кинулся раздеваться, снимая штаны прежде рубахи, потому что, если сделать наоборот, хлопцы обольют водой — такой испокон веку обычай в Темно­лесье.