«В бананово-лимонном сингапуре…»

— Не валяй дурака, — сказала Лиля, прежде чем уйти, – Должен питаться, поддерживать себя.

В дверях палаты она столкнулась с санитаркой, разносящей завтрак, обернулась:

— Чай, бутерброд с сыром и каша. Чтобы все съел!

— Кто она вам? – не без зависти спросил Михаил Иванович.

Кроме нас в палате теперь осталось два человека. Нелюдимый, не вступающий в контакт ни со мной, ни с ним плешивый джентльмен в синем простёганном халате и молчаливый парень, ютящийся на койке у рукомойника. Лицо джентльмена порой казалось знакомым. А парень вызывал во мне острое чувство жалости. Под вечер к нему прибегала девушка. Они часами сидели на койке в обнимку, чуть раскачиваясь и не говоря не слова.

— Кто она вам? – продолжал допытываться Михаил Иванович.

— Сестра во Христе, — ответил я, наконец.

Явно довольный ответом, он расторопно принёс и поставил на тумбочку мой завтрак. Снова уселся со своей тарелкой каши рядом, сообщил:

— У Николая Второго «Протоколы сионских мудрецов» были настольной книгой – так напечатано в «Радонеже».

После завтрака и врачебного обхода я попросил Михаила Ивановича привезти кресло. И он привычно покатил меня в вестибюль. Прокатили мимо холла, где с утра пораньше сидели против включённого телевизора больные, преимущественно старые женщины в халатах.

Я уже понимал, что усердный читатель «Руси державной» и «Радонежа» не оставит меня наедине с тополем и решил выяснить, что такое этот Михаил Иванович, откуда взялась его псевдоправославная настырность.

Но тут раздался голос:

— Простите, что не смог навестить вас раньше.

Я увидел моего теперешнего духовного отца в рясе, с крестом на груди.

Приехал, принёс в чемоданчике все необходимое для того, чтобы справить обряд, причастить.

Михаил Иванович проявил некоторую деликатность. Отошёл подальше в сторону к грузовому лифту, наблюдал за нами и всё время крестился, пока не ушёл священник.

Михаил Иванович продолжал стойко держаться рядом. И хотя он явно проникался ко мне всё большей симпатией, не преминул упрекнуть:

— Не хорошо, что он причастил вас, после того как вы позавтракали.

— Михаил Иванович, кто вы такой?

Без всякой заминки и даже с готовностью он стал отвечать на расспросы. Сразу стало понятно: этим человеком никто никогда не интересовался.

Оказалось, бывший прапорщик.

11

Рутинная жизнь палаты продолжала о чём-то напоминать. Особенно, когда уходила Марина.

Она навещала меня порой несколько раз в день. Привозила домашнюю еду. Перезнакомилась со всеми моими сопалатниками и даже с их посетителями. Подбадривала не только меня – всех.

Представляя себе её обратный путь домой, я терзался совестью. Но поделать ничего не мог. Однажды, когда я стал поднывать, просить, чтобы она поговорила с врачихой о моей выписке, Марина проговорилась. Врач ей сказала, что пока мои кардиограммы и анализы не сулят ничего хорошего.

После таких новостей, каково было одиноко возвращаться к Нике?

Оставшись без неё, острее ощущал своё одиночество. И в тоже время рядом со мной словно кто-то появлялся. Не Бог, не ангел небесный.

Словно чьими-то глазами видел я эту палату, этого Михаила Ивановича, этого плешивого джентльмена в синем халате и шлёпанцах с меховой оторочкой, этого парня у рукомойника, молча раскачивающегося по вечерам в обнимку со своей девушкой.

Молчали они о страшном. Как донёс мне Михаил Иванович, у парня – Вити с рождения ненормально большое сердце, обрекающее его теперь на скорую гибель. Ни операции, ни терапия спасти его не могли, и вот Виктор, уже который месяц угасал в палате, ни на что не надеясь. И при этом всячески порывался отвоевать у Михаила Ивановича право катать меня в кресле.

Но этого права бывший прапорщик уступать не желал. Он дорожил моим терпеливым вниманием, возможностью рассказать о себе. И поделиться вычитанными в газетках бреднями.

Он оказался деревенским жителем, единственным оставшимся в живых потомком раскулаченной когда-то и прибившейся в Забайкалье семьи. От голода и болезней вымерла вся родня. Родившийся после войны малец выжил благодаря чужим людям, детскому дому. После школы попал в армию. Теперь солдатчина вспоминалась ему лучшим, самым сытным временем жизни. Служил он там же в Забайкалье.

Солдаты–сослуживцы демобилизовывались волна за волной, а он оставался. Потому что выходить на гражданку было некуда.

Притом, что гарнизонное начальство ценило его безотказную расторопность, выше прапорщика он не возрос, ни на какие учебные курсы идти не хотел. Да его и не посылали.

У Михаила Ивановича сформировалась психология слуги. Хорошо ему было пребывать в услужении у офицеров. Не считал зазорным чистить им сапоги.

Единственное, что с течением лет все чаще омрачало Михаила Ивановича, это усиливающееся ощущение тяжести на сердце, одышка, шум в голове и ломотьё в затылке. Как он ни старался скрывать недомогание, врачебная комиссия все же списала его из армии. В никуда.

Как он оказался в Подмосковье, как познакомился с бездетной пятидесятилетней вдовой – старостой сельского храма, я не стал уточнять.